Дворец Посейдона
Шрифт:
— Я бы не отказалась присутствовать на такой лекции.
— А еще лучше — по телевизору выступить, и аудитория побольше, и фильм в конце покажут: несколько эпизодов из жизни эгоиста. Эпизод первый: эгоист женится на красивой девушке. Эпизод второй: эгоист три года живет в Батуми, работает на стройке, что-то чертит. Обратите внимание: живет он в полном одиночестве, сбылась его заветная мечта. Типичная комната эгоиста: кровать, стол, на столе сковородка и фотография жены и ребенка. Эпизод третий: эгоист готовит себе завтрак! Смотрите, смотрите, какую жадность выражает его лицо! С какой алчной улыбкой глядит он на сковородку,
— Я смотрю, ты говорить научился…
— Упражняюсь, когда остаюсь один…
— Плохой признак.
— Знаю. Вполне возможно, что по просьбе телезрителей отснимут вторую серию этого фильма: эгоист в сумасшедшем доме! Эгоист бродит по двору и время от времени выкрикивает: я снег. Нет, не снег, а абстракция, которую посылают в небо вместо снега! И там он болтается, в своей длинной серой рубахе и войлочных шлепанцах, небритый, дымит папиросой. Может, этот дым как раз и заполняет небесную пустоту, все это — табачный дым, не более. А он шагает по небу и бормочет: я очень люблю жену и сына, очень люблю… Врач ласково похлопывает его по плечу: этот больной — его надежда, тема его кандидатской диссертации. Он говорит ему: ты у меня молодец, если и дальше так будешь себя вести, я велю налить воды в бассейн!
— Замолчи!
— Что, не нравится?
Дверь она оставила открытой — Резо выглянул и увидел, как она бежит по темному коридору с туфлями в руке…
Монтер Сосо вылепил огромного снеговика. На голову ему водрузил ведро, под мышку сунул веник. На груди выложил угольками сердце, пронзенное стрелой. А сам стоял рядом и окликал всех прохожих: идите, смотрите, что я сделал!
День был солнечный. Снег отливал лиловым. Туристы катались на санях. Они столпились у дороги и терпеливо ждали очереди. В санях помещались только двое. Большая мохнатая лошадь неторопливо описывала по полю круг и возвращалась.
— Идем, заглянем в клуб! — предложил Резо монтеру.
По дороге они встретили москвича-профессора, который жил в гостинице, но гулял все время здесь. Профессор остановился:
— Простите, на одну минутку!
Профессор был маленький, тщедушный, в высокой каракулевой шапке. Очки в золотой оправе, черное драповое пальто и новенькие блестящие калоши. Он живо подбежал к ним.
— Простите! — Он улыбался, и стекла его очков поблескивали. — Вы случайно не играете в преферанс?
— К сожалению, нет. — Резо тоже улыбнулся.
— Ничего, ничего, извините, — профессор смущенно откланялся.
— Это большой человек, — заметил Сосо.
На сцене клуба сидел Вано; крепко прижимая к груди бидон и уронив голову, он спал. Они тихонько прикрыли дверь и пошли назад. Перед снеговиком собрались туристы. А какая-то пожилая женщина даже фотографировала его. Сосо с довольной улыбкой поглядел на Резо.
— Я давно их не лепил, — сказал он, — в детстве слепил однажды большого, потом он мне все снился, лез ко мне под одеяло ледяными
Резо увидел сани и пошел к ним. Хозяин лошади — Элгуджа — лениво раскинулся на полушубке. Одну ногу он свесил и покачивал ею в воздухе. Покуривая сигарету и щурясь, он наблюдал, как туристы возле снеговика играли в снежки. Лошадь стояла словно изваяние, только из ноздрей валил густой пар.
— Элгуджа! — издали окликнул Резо. — Съездим в поселок!
Элгуджа не отвечал до тех пор, пока Резо не подошел совсем близко. Потом он лениво сполз с саней, присел, потянулся с такой натугой, словно выжимал штангу, и, наконец, проговорил:
— Садись!
Сани двинулись. За всю дорогу они не обменялись ни словом, и только въезжая в поселок, Элгуджа сказал:
— Коба приехал!
— Какой это Коба?
Элгуджа натянул поводья, обернулся и с удивлением поглядел на Резо. Резо спохватился:
— Цакадзе?
— Ну, а кто же!
Элгуджа повеселел — Резо не совсем еще погибший человек. Он взмахнул поводьями, и лошадь снова пошла.
— Подвези меня к станции, — попросил Резо.
На перроне среди смешанного с грязью пожелтевшего снега темнели лужи.
И только сейчас он вспомнил, что сегодня приезжает теща.
Резо каждый день ходил встречать поезд. Это составляло его основное развлечение. Но сейчас Майя могла подумать, что он смеется над ней. Он решил вернуться, но как раз увидел Майю, ее мать и Гию. Они шли прямо на него. Гия ковылял между матерью и бабушкой. Майя несла большую пеструю сумку, а ее мать — сетку, из которой торчал красный термос.
Поравнявшись с ними, Резо снял шапку и поздоровался. Ни одна из них даже бровью не повела — ни Майя, ни ее мать. Приветствие повисло в воздухе. Только Гия оглянулся. Резо приложил два пальца к вискам и сделал «козу». Гия остановился, женщины тоже.
Но ведь Гия принадлежал ему, на самом-то деле! Имел он, в конце концов, право хотя бы издали помахать ему рукой. Женщины стояли и терпеливо ждали, когда мальчику надоест смотреть на отца. Но Гия вырвался от них и пошел к нему. Они отпустили его сразу, не стали бранить: видимо, просто пожалели Резо.
Гия был в высокой вязаной шапочке. Варежки висели на тесемке, перекинутой через шею. Он ежеминутно оттягивал вниз тугое кашне, наверно, оно кусало ему подбородок. Подойдя, он снизу вверх посмотрел на отца.
— Ты думаешь, ты заяц? — спросил он серьезно.
— Да, — ответил Резо, и в голове мелькнуло: он смеется надо мной!
Потом, взявшись за руки, они прогуливались по перрону. А женщины старались не смотреть на них.
— Перед нашим домом стоит снеговик, во-от такой! — говорил Гия.
— Знаю.
— Ну да, ты же тоже в нашем доме живешь. А как зовут этого снеговика?
— Резо.
— Так зовут моего папу.
— Откуда ты знаешь?
Мальчик замолчал. Он так ничего и не ответил. И слезы подступили к глазам Резо: вот у этого смешного колобка, закутанного в шерсть и мех, уже есть собственная печаль, своя тайна. И из-за этого Резо готов был здесь же, на перроне, зареветь, завыть волком, потому что словами все равно не выразить ничего. И, наверное, не существовало на свете таких слов, которые могли бы объяснить все, что он сейчас чувствовал.