Дворец Посейдона

Чиладзе Тамаз Иванович

Мы спустились в сад. Какая-то женщина высаживала на грядки помидорную рассаду. Отец подкрался и ущипнул ее.

— Бесстыдник! — подарила его улыбкой женщина.

Отец подмигнул мне.

— Приезжай, когда будет время, — сказал он, провожая меня до ворот. — Дети у тебя есть?

— Да.

— Сын?

— Сын.

— Как назвали?

— Мамукой.

— Мог бы и в мою честь назвать.

— Так получилось.

— Привези его как-нибудь, покажи мне. Я все-таки дед.

— У него железки. Мы его никуда не вывозим, — соврал я.

— У всех детей железки, — сказал отец.

— А у меня были? — спросил я, внезапно почувствовав удивительную близость

к этому чужому человеку.

— Вот такие, — он согнул обе ладони так, будто держал в каждой по яйцу. — А как же!

Не осуждайте меня. Какое чувство я могу испытывать к человеку, который даже тогда не появился, когда умирала моя мать.

А мама лежала в больничной палате и умирала. Обеими руками я сжимал ее высохшую, изможденную руку, и мне казалось, что она вот-вот испарится, как вода, улетучится.

На подоконнике стоял пустой стакан, прикрытый клочком бумаги. Я смотрел на этот стакан напряженным застывшим взглядом и не мог заставить себя посмотреть на маму. И мне было стыдно, потому что я чувствовал, как она смотрит на меня и беззвучно молит, чтобы я взглянул на нее, взглянул в последний раз, пока она еще дышит, пока еще может видеть меня. Я страшно желал, чтобы она схватила меня за руку покрепче и повлекла за собой на дно, окутанное мраком, куда она сама медленно опускалась. Но в то же время я был готов сопротивляться той, кого любил больше всех на этом свете. Эти два до конца не ясных мне самому чувства, казалось, отвлекали меня от реальных событий, которые происходили у меня на глазах, и я продолжал смотреть на пустой стакан и удивлялся, почему он прикрыт бумажкой. Этот назойливый вопрос так раздражал меня, что я встал, снял бумажку, смял ее и выбросил. После этого вернулся на свое прежнее место и только тогда смог посмотреть на маму. Седые волосы ее разметались на подушке, и казалось, что она лежит в золе, на еще не остывшем пепелище. Губы ее дрогнули едва заметно, и я понял, она что-то говорила мне. Почему-то вспомнилось, как очень давно мама вела меня за руку, в другой руке у нее был большой коричневый чемодан. Она часто останавливалась и садилась на него, а я тянул ее за подол: пошли, мамочка, ну, пошли! И она вставала и шла, и я радовался, потому что знал, что мы уезжаем, и просил маму посадить меня у окна. Дальше я помню зал ожидания с людьми, спящими на полу. На длинных деревянных скамьях сидели недвижные, словно деревянные статуи, женщины с закрытыми глазами. Мерцал синеватый свет, и было чувство, что поезд никогда не придет, хотя за дверью, которую охраняли милиционеры в красных фуражках, все время раздавался крик паровоза, и мне казалось, что там тоже все спят, и паровозы кричат во сне.

Потом в вагоне была такая давка, что мне казалось, будто в вагоне вообще нет окон, а мы сидим в бочке, набитой людьми.

— Мама! — ревел я. — Мама!

А какой-то человек, упиравшийся подбородком и костыль, поставленный между ногами, говорил: «Замолчи, а то придет милиционер и тебя заберег». Потом на верхней полке у кого-то лопнул мешок, и купе наполнилось солью. «Спасите, — вопил пострадавший. — Помогите!» Я ползал по полу, собирал соль и высыпал ее в чью-то пригоршню, бездонную, как большой котел. Потом я просил напиться, но воды не было, инвалид на костылях рассердился на маму: брала ребенка в дорогу, а воды не захватила! И я замолчал. Засыпая, я ощутил в темноте прикосновение маминой щеки, она была влажная и соленая, как все вокруг.

Вот какую историю я вспомнил, когда смотрел на маму. Но она уже не могла меня видеть.

Мамука думает, что я тоже учусь в школе, потому что на моем столе лежат

учебники физики, химии и астрономии для восьмого, девятого и десятого классов. Он не знает, что эти книги — источник моего творческого вдохновения. Из них я черпаю сведения для своих фантастических романов. Когда я был молодым или, как у нас говорят, начинающим автором и рассказы мои печатались редко (неужели было когда-то и такое?!), на фантастику я смотрел презрительно и не думал, что когда-нибудь возьмусь за нее. Если не ошибаюсь, эту мысль впервые подсказал мне редактор одного из наших журналов.

Редакцию эту мы называли «Остров Лемнос», потому что за исключением редактора там работали одни женщины. Редактор — невысокий, лысый, хотя и не старый человек в очках — заслужил прозвище «Ганимед» своей неизменной улыбкой и медовыми речами. Комнаты, в которых помещалась редакция, блистали чистотой. Полы всегда были тщательно натерты, на окнах висели крахмальные занавески, на столах стояли вазы с цветами. Даже девушки шелестели, словно хорошо отглаженные крахмальные простыни. Почему-то вся обстановка походила больше на аптеку, чем на редакцию. Но, разумеется, об этом ничего дурного сказать никто не мог. Только ходили слухи, будто Ганимед пишет анонимные письма. Причем не обычные анонимки, полные клеветы, доносов и брани, а весьма странные — льстивые и хвалебные. Почему он не подписывал этих писем, никто не знал. Я в эти сплетни не верил, ибо знал, что авторов анонимок судят и наказывают, а Ганимед был редактором.

Дверь в кабинет преградила молоденькая секретарша:

— Ваша фамилия?

Я объяснил, кто я и зачем пришел.

— Подождите здесь, я доложу.

Через несколько минут она вернулась и сказала:

— Там совещание. Вам придется подождать.

Я присел на стул. Девушка печатала на машинке, изредка поглядывая в мою сторону, словно проверяя, смирно ли я сижу.

Внезапно дверь отворилась и вышел сам редактор:

— Почему вы не входите, я вас жду!

Секретарша подняла на него глаза:

— Вы же сказали…

— Ах, Цисана, Цисана, — редактор ласково погрозил ей пальцем, — когда ты научишься различать авторов?

В кабинете я увидел заведующую отделом Мальвину Тушишвили. В ответ на мое приветствие она кивнула.

— Садитесь, — Ганимед придвинул ко мне стул, а сам сел на свое место.

Мальвина встала обеими ногами на куски войлока, лежавшие в углу, и аккуратно стерла мои следы с паркета.

Видимо, редактор завтракал: на столе стоял чай, на блюдечке — кусок пирога. Мальвина подставила чай поближе:

— Остынет.

Редактор взглянул на меня с виноватой улыбкой.

— Пейте, пожалуйста, — я поспешил его успокоить.

— Спасибо, а то боюсь, остынет.

Он отпил глоток и заметил Мальвине:

— Пересластила!

— Вы должны есть как можно больше сладкого, — строго отозвалась она.

Редактор пожал плечами: смотрите, дескать, как тут со мной обращаются.

Мальвина подняла телефонную трубку и набрала номер, отвернувшись от нас, чтобы мы ее не слышали, но каждое ее слово было прекрасно слышно нам обоим.

Редактор, снисходительно улыбаясь, покачал головой, видимо, понял, с кем она говорила.

— Сейчас он пьет чай, — сказала Мальвина, — у него автор… Есть такой…

Этот «такой» был я.

— Непременно посажу в машину и отправлю домой…

— Если хотите, можете закурить, — обратился ко мне редактор.

— Спасибо, я только что курил…

— Мы рассмотрели ваш рассказ. Правда, мы друзья, а у нас многое делается по дружбе, но…

— Дружба — вещь неплохая, — заметил я.

— Смотря когда…