Дворец Посейдона
Шрифт:
— Спи.
— Да… Да…
Лия наконец заснула. Теперь никто не мешал мне думать.
Сегодняшнее происшествие потрясло меня. От себя я такого не ожидал. Что со мной творится? Может, Соломон Тушманишвили давно умер, и я беседовал с ним в своем воображении? Надо обратиться к психиатру. Нет, только не это. Сразу пойдут слухи, что я свихнулся. Лучше заняться гимнастикой йогов: встану на голову и буду себе стоять — кому какое дело! Все это от переутомления. Только вот, отчего я устал? Два года не садился за машинку. И не хочу, видеть ее противно. Лия каждый день демонстративно
Вдруг я остро позавидовал всем, кто по восемь часов в день работает, склонившись над станком или над столом, позавидовал даже вазианскому дежурному с ангельскими крыльями вместо ушей. Большая часть человечества трудится. А я царапаю какую-то ерунду, вычитанную из учебника 8-го класса, и могу целый год сидеть сложа руки. Понимаю еще, был бы настоящим писателем. «Впрочем, время покажет, кто писатель, а кто нет, — услужливо подвернулась предательская мыслишка — оглянись, что вокруг делается. Ты, по крайней мере, за чинами не гонишься, никому дорогу не перебегаешь. Лучше о семье подумай, чем терзаться беспричинными угрызениями совести».
Я тихонько встал и босиком пошел в ванную. Зажег свет, закрыл дверь и остановился перед зеркалом.
— Привет, — сказал я себе, — всыпали тебе, наконец?
— Поделом, если б и досталось, заслужил.
— За что же, дурак?
— Потом скажу.
— Когда все-таки?
— Когда-нибудь.
На меня смотрело уродливое, исцарапанное лицо, наспех склеенное неумелым иллюзионистом. Он как будто из разных коробок достал нос, глаза, рот и уши. Я отвернулся от мерзкого зрелища и сел на борт ванны в твердой решимости остаться здесь до утра. Нет, навсегда. В ванне лежало замоченное белье, я разглядел полосатую майку Мамуки.
— Но я обязан, — вдруг осенила меня спасительная мысль, — обязан заботиться о семье.
Настроение у меня тотчас исправилось, и, позабыв об осторожности, я запел. Очень скоро в дверь ванной постучали:
— Гига!
— Что тебе, дорогая? — говорил я очень сдержанно. — Почему ты не оставишь меня в покое? Могу я иметь в этом доме свой угол? Вот я его нашел и прошу меня не тревожить.
— Открой на одну минутку.
— В конце концов кто ты такая и что тебе от меня надо?!
— Козлятушки-ребятушки, — запела тоненьким голоском Лия. — …Ваша мать пришла, молочка принесла.
Моя жена и сын обращаются со мной так, будто я их ребенок, а они мои родители.
Я не открывал дверь только потому, что мне было стыдно: разорался среди ночи, как идиот! Но чем большую неловкость мы ощущаем, тем грубее становимся.
— Иди спать, оставь меня в покое!
— Гига, родной, умоляю, впусти меня на секунду, а потом пой, сколько хочешь!
— Что за такое неотложное у тебя дело? Можно подумать, что ты забыла постирать мне сорочку и среди ночи об этом вспомнила!
— Тебе не стыдно? Как будто я не стираю твоих сорочек! Разреши мне взять одеколон.
— Зачем он тебе?
— Нужен… Вот и Мамука проснулся. Ступай, сынок, спать.
— А почему папа поет? —
— Мамука! — окликнул я сына.
— Чего! — грубо ответил он, видимо, рассерженный моим недостойным поведением.
— Мамука, у тебя есть друзья?
— А у тебя?
— У меня есть.
Дальше все пошло обычным путем.
— Тебе завидуют, — внушала мне Лия. — Но это ничего. Всем великим писателям завидуют.
По-моему, наступило время рассказать еще одну историю, которая также нарушила мирное течение моей жизни. Здесь же я хочу повторить то, с чего начал эту повесть: во всем виновата память, которую я невольно растревожил.
В один прекрасный день позвонили с телестудии. Трубку подняла Лия, переговорив с кем-то, она сообщила:
— О тебе готовится передача — «Писатель в студии». Сегодня вечером приедет редактор.
— Если папа выступит по телевизору, зачем приходить сюда редактору? — спросил Мамука. — Лучше пусть папа пойдет на студию.
Вопрос мне показался неуместным. Лгут, когда утверждают, будто устами младенца глаголет истина. На какое-то мгновение я даже усомнился в гениальности своего сына. Ему следовало бы знать, что к его отцу всегда приходят сами, а не он бегает куда-то.
— Мой маленький Цезарь, — хотелось сказать мне ему, — ты, очевидно, еще не понял, что писатели делятся на две категории: к первой относятся те, которые умоляют, чтобы их пригласили на телестудию, а ко вторым посылают редактора на дом. — Но я промолчал, предпочтя педагогическую уловку: пусть ребенок сам обо всем догадается!
Я не любил ходить на телестудию. Должно быть, оттого, что чувствовал — это было единственное место, полностью соответствующее моему творчеству той иллюзией действительности, которая достигалась с помощью волшебных машин.
Как будто телевизор был клеткой, в которую непременно должны посадить меня и где я взаперти должен был провести всю свою жизнь. Представьте себе, в глубине души я боялся, что так оно и случится. Я сидел в металлическом кресле, как любимое дитя на коленях циклопа, и на меня была направлена тысяча прожекторов. Я, разумеется, не видел тех, кто разглядывал меня. Это было единственным утешением. Правда, было нечто, посрамлявшее технику, пробивавшее копьем стеклянный панцирь и впивавшееся мне в лоб. Это был взгляд Лии, исполненный любви и восхищения, и от этого увеличенный в миллион раз. Как-то я чуть было не заорал с экрана: не смотри на меня так! Неудобно!
Главная причина, влекущая меня на телестудию, — Мамука. Мамука любил телевизор больше, чем родителей. Да что родители! Больше, чем мяч. Его до самозабвения увлекал этот странный, очень занятный гипнотизер, столь неутомимый, что только такие энергичные люди, как Мамука, могли поспевать за ним. Каждое мое появление на экране телевизора рождало в душе Мамуки удивление и одновременно гордость. Удивляло его то, что тот самый человек, который целый день шаркал своими шлепанцами по квартире, вдруг становился таким близким, выглянув из окна родного телевизора. А гордился он тем, что этот человек был его отцом.