Дворец Посейдона
Шрифт:
Элизбар вернулся к столу:
— Завтра я всех приглашаю в ресторан, — он сделал широкий жест, словно говоря: не нужно благодарности, — все не поместятся в машине, я возьму девушек и… — он обвел нас глазами, — Бадри, если хочешь, поедем с нами. — И тотчас добавил: — Но тогда остальные обидятся.
— Спасибо, я не поеду, — ответил Бадри.
Элизбар посидел с нами еще немного, потом встал и ушел.
— Я так люблю кататься на машине! — сказала Софико.
— Ну и катайся. Никто тебе не мешает, — ответил я.
Мы с Софико сидим на «палубе».
За столом, как всегда, сидит писатель из Казани и смотрит на шахматную доску, словно доска эта волшебная и сквозь нее виден весь мир, в котором ежеминутно происходят какие-то изменения и поэтому нельзя его оставить без надзора.
Писатель один. Никто с ним не играет, всем надоело проигрывать. У него плоское лицо и узкие глаза. Из этих глаз, как сквозь щель в заборе, глядит всезнающее вечное существо, облачившее свой земной двойник в черный костюм из крепа, в желтые сандалеты и соломенную шляпу, всучившее ему в руки шахматную доску и обрекшее его на одиночество.
Я замерз и с удовольствием ушел бы отсюда, но Софико не собирается вставать. Она говорит о чем-то, а я думаю про свое: если завтра будет хорошая погода, поеду в Старые Гагры, посмотрю на лебедей, посижу на солнышке один… Тоскливо без солнца…
В парке все дорожки пронумерованы, туристы ходят группами, группами возвращаются к автобусам, ждущим у входа.
Когда выходишь из парка, попадаешь на пляж. Деревянные топчаны, пестрые тенты. Некоторые места огорожены, туда впускают по билетам. Топчаны и зонтики-грибы как раз там. Хочешь полежать или принять душ — покупай билет. На то и медицинский пляж. Лежишь все равно как в больнице под надзором медсестры. Как будто здесь другое солнце и не Черное море, а цхалтубские ванны.
Я убежден, что ребята меня ищут, а если знают, где я, с нетерпением ждут моего возвращения. Каждый должен ходить по своей пронумерованной дорожке, и кто свернет в сторону — пусть пеняет на себя. В конце концов что ты пристал к этой тбилисской девчонке! Мало здесь женщин, что ли. Вместе — так вместе, если не хочешь быть с нами, оставайся со своей Софико и шепчись с ней сколько влезет…
Танцы устраивались через день. Из кинозала выносили стулья; включали магнитофон, и все, принарядившись, устремлялись на танцы, как олени на водопой.
Записи были старые: танго, фокстрот, вальс. Что-то было в этих мелодиях наивное и волнующее. Это походило на воспоминание о чем-то, навсегда потерянном. Это было как память о детстве: когда ты мал и делаешь то, что тебе запретили, — убегаешь в кино на вечерний сеанс, или пьешь на кухне остатки вина из бутылки, или рассматриваешь в книге непонятную, но явно неприличную картинку: пастух целуется с крестьянской девушкой у забора.
Первыми выходили танцевать москвич Яша и его жена в черном шарфе с блестками, как будто она только что вынырнула из-под новогодней елки. Танцевали с серьезными лицами, как учителя танцев во время урока. За ними выходили в круг остальные. Больше всех танцевала Софико. Один раз она стала плясать одна посреди зала, все остановились, когда она кончила,
Я, Эдишер, Бадри, Гиви и Гела сидели рядом, как запасные игроки во время футбольного матча. На лицах наших играла ироническая улыбка: дескать, мы не такие танцы видели и сами не такое еще умеем! На самом деле танцевать умел один Бадри, и то так старомодно, что однажды, пригласив весьма почтенную даму, осрамил нас совсем. Мы не знали, куда деваться от стыда.
Правда, после этого случая нам уже было море по колено, и мы танцевали смело. Все смеялись над нами, но мы имели успех: «какие милые ребята, какие шутники, хорошо, что мы приехали именно сюда, так много мы ни в одном доме отдыха не веселились!»
Софико была в белом вязаном платье. Ее высокие загорелые ноги подчинялись своей собственной мелодии, слышной только им.
У меня пересыхало во рту. Я не мог больше оставаться в зале и уйти оттуда тоже не мог…
Гиви и Бадри ходили на рыбалку. Я стоял на берегу и смотрел, как они возвращались, с какими гордыми лицами подгоняли лодку к причалу. Я сбегал по железной лесенке и помогал им причаливать. На дне лодки трепыхалась мелкая ставридка. Гиви нанизывал рыбу на голубую нейлоновую леску и передавал мне, чтобы я отнес ее на кухню. Там молодой повар, Гивин тезка, добрый и вежливый, непременно похваливал меня за хороший улов, хотя прекрасно знал, что рыбачил не я. Не только повар, все отдыхающие знали про Гиви и Бадри.
Жареная рыба была очень вкусная. Мы всех угощали. Повар жарил ее, обваляв в кукурузной муке.
Куда только мы не собирались съездить, но так никуда и не поехали. На Рицу — и на ту не попали. Опьяненные золотым сентябрьским солнцем, разомлевшие, мы словно были привязаны к этому маленькому, отгороженному от всего мира пространству. Даже дождь не мог сдвинуть нас с места.
А дождь шел часто. И море сразу начинало волноваться, заливало пляж, как будто желая нам напомнить, что лишь на время уступило людям эту узенькую полоску земли, чтобы мы не зазнавались и не забывали, что рядом жил настоящий хозяин побережья — Посейдон.
Волны, как гигантские лампочки, с оглушительным треском разбивались о прибрежные камни. Белыми привидениями взмывали они в небо и опадали так медленно, словно висели на невидимых парашютах.
На берегу стояли маленькие мальчишки с консервными банками, привязанными к длинным бамбуковым палкам, они искали мелочь на полоске суши, которую лишь на короткое мгновение покидало море. Некоторые и в самом деле находили, поэтому вокруг них собирались любопытные, заинтересовавшиеся еще одним способом добычи денег.
— Ты бы женился на Софико? — спросил Бадри.
— Почему ты спрашиваешь?
— Ответь на мой вопрос.
— А ты ответь, почему это тебя интересует.
— Женился бы или нет?
Я обратил все в шутку:
— Бедный, начинающий писатель не должен думать о женитьбе. Это все равно, что ослу мечтать о полете на луну. Вот Элизбар обещает издать мою книжку. Тогда посмотрим…
Манану с воспалением уха уложили в больницу. Софико не отходила от подружки. Я отправился их навестить.