Дворец Посейдона
Шрифт:
— Нет, спасибо, — покачала головой Ева. — Я устала.
— Ох, простите, — мужчины дружно поднялись, — мы совсем забыли, что вы с дороги, после такого путешествия…
— Путешествия? — Ева снова улыбнулась. — Нет, это совсем не то слово. Прекрасное было время, когда люди путешествовали… Я сейчас уберу со стола.
— Нет-нет, мы сами, — Дмитрий помог вынести посуду на кухню. Ева быстро перемыла тарелки и, пожелав спокойной ночи, пошла спать.
— Давай, Иона, выпьем, — предложил Дмитрий, — мне что-то спать совсем не хочется.
Они пили и беседовали вполголоса, чтобы не разбудить Еву.
— Как, по-твоему,
— Ей, оказывается, тридцать, — ответил Иона.
Иона проснулся среди ночи. Ему показалось, что кто-то царапался когтями в стенку.
— Кто там? — крикнул Иона, с ужасом обнаружив, что беззвучно разевает рот. С трудом разглядел он в кромешной мгле брезжущий прямоугольник окна, и ему показалось, что небо краешком глаза заглянуло в его боковушку. Иона успокоился, встал, зажег лампу и пошел на кухню. Напился из-под крана, вернулся к себе, достал из сундука старинное ручное зеркальце и протер стекло ладонью. На него глядел небритый, всклокоченный человек с воспаленными веками и запавшими бледными щеками. Иона пригладил волосы и спрятал зеркало.
— Сорок шесть лет, — произнес он, ни к кому не обращаясь и с трудом сдерживаясь, чтоб не заплакать. Он быстро оделся и вышел на балкон. «Что это со мной? Может, Вахтанг меня вспоминает? Наверное, ему худо, вот и вспомнил отца. А писем не пишет, как будто нет меня на свете. Что ж, и на том спасибо, что вспомнил. Может, его снова ранили? Иначе зачем бы он стал среди ночи отца звать?»
Иона вдруг искренне пожалел Вахтанга. Что, кроме жалости, может вызвать человек, который не любит родного отца. А с чего он, собственно говоря, взял, что сын его не любит? Может, как раз очень любит и оттого и жалеет. А жалость рождает презрение. Вот и получается, что сын его любит и вместе с тем презирает. Хорошо. Допустим. Но зачем его жалеть? Миллионы людей живут так же незаметно, как Иона. Не всем же быть знаменитостями? Конечно, кто-то живет побогаче, но разве в этом счастье?
Глаза привыкли к темноте и разглядели в углу балкона ласточкино гнездо. Еще несколько дней — и прилетит, поживет и снова улетит. Недаром Силован говорил про ласточку, что она тоже снимает угол в доме Ионы.
Да что там говорить! Жизнь пролетела, как постарел — не заметил. Раньше он никогда над этим не задумывался, не помнил, каким был в детстве, в юности. Не помнил и не любил вспоминать. Жизнь всегда протекала для него одинаково, неспешной равнинной рекой. Чего же он теперь растревожился? Разволновался? Обидно, конечно, что он себя стариком считал, ошибался: какая же это старость — сорок шесть лет?
— Ишь распетушился, — прикрикнул на себя Иона, — возомнил бог знает что!
А может, не ошибался он, а просто сам хотел быть стариком. Ведь старость — для некоторых — уютное убежище. Но это еще страшнее.
Он вернулся в комнату, разделся и лег.
Ева оказалась прекрасной хозяйкой. Дом был всегда чисто прибран, все блестело. Иона спешил домой. Подтянулся, каждый день брился. Ева умела слушать, а у него за долгие годы молчания накопилось столько всего! И он говорил, рассказывал, спрашивал и сам отвечал. А она иногда вставляла словечко — и было ясно, что все она понимает правильно, все как есть. Вечерами, после работы, Ева никуда не выходила. Обстирывала Иону и Дмитрия. Мужчины сначала сопротивлялись, но потом
Частым гостем стал в доме Силован — заходил на огонек. Когда Дмитрия провожали на фронт, Силован, немного выпив, прочел монолог и на два голоса спел с Ионой застольную. Господи, Иона-то уже и забыл, когда пел в последний раз.
— Посмотрите, как наши старички разошлись! — пошутил Дмитрий. — Это все из-за вас, Ева!
Ева поцеловала Силована в лоб:
— Спасибо.
Она была в красном платье, в руке держала стакан с вином и улыбалась.
«Какая она красивая, — думал Иона, — должно быть, это и называется красотой».
Однажды утром появилась Медико Схиртладзе. Ева развешивала во дворе белье, а Иона сидел в своей комнате и правил тетрадки. Теперь он замещал учителя грузинского языка, который ушел на фронт.
Апрель был на исходе, и весеннее тепло проникало в открытую дверь. Медико постучала.
— Входи, — сказал Иона, снимая очки.
После злополучной свадьбы он не видел Медико и, признаться, не хотел ее видеть.
— Садись, — он указал на стул.
Она присела на краешек.
— Я тебя слушаю.
Медико молчала, низко опустив голову. Иона встал и подошел к окну. Ева вешала белье. Голову она повязала белой марлей, поверх ситцевого легкого платьишка надела фартук Элисабед, а босые ноги сунула в старые туфли Ионы. Она нагибалась к корзине с бельем, потом легко выпрямлялась, встряхивала полотенце пли наволочку и аккуратно прикрепляла деревянными защепками к веревке. Каждое движение ее было исполнено такого спокойствия, словно она была у себя дома и никуда не собиралась отсюда уходить. Попа вспомнил, как на днях к нему приходила Ксения.
— Тебе не кажется, что Еве больше нельзя жить в твоем доме? — спросила она с вызовом.
— Почему же нельзя? — растерялся Иона.
— Пока Дмитрий был здесь, еще ничего, по теперь… Она дома? — Ксения указала на комнату Евы.
— На работе.
Ксения бесцеремонно открыла дверь:
— Ишь как уютно устроилась, — она взяла со столика коробку с пудрой и подозрительно в нее заглянула. — Не бойся, она не пропадет. Одинокая, с высшим образованием, каждый ее приютит.
— Но зачем? Разве ей здесь плохо? — недоумевал Иона.
Ксения высоко подняла брови.
— По-моему, ей здесь слишком хорошо, — заметила она. — Но это неприлично! Как ты не понимаешь, взрослый человек!
Ксения теперь взяла со стола помаду Евы:
— Губы красит…
— Что — неприлично? — спросил Иона упавшим голосом, потому что понял, зачем явилась Ксения. Сам он представить не мог, что такое можно произнести вслух. Сначала ему даже польстили эти безосновательные подозрения. Но только на секунду. Потом ему стало горько и обидно. Он продолжал делать вид, что ничего не понимает, хотя понимал все прекрасно. Его не обрадовало, а скорее насторожило, что другие так просто говорили о том, в чем он сам себе боялся признаться. Ему казалось, что бесцеремонные грубые руки клещами извлекли на свет божий заветную мысль, которую он берег в самой глубине сердца. Эта мысль, подобно новорожденному, была неприглядна на вид. Ионе казалось, что вокруг него, привлеченная воплями младенца, собирается толпа зевак. Они таращили любопытные глаза, по лицам их бродила скользкая улыбка, и, затаив дыхание, они ждали, что же будет дальше.