Дворец ветров
Шрифт:
«Ты был совершенно прав насчет них, – написал он Уолли в пространном постскриптуме к письму с рассказом о своем прибытии в лагерь. – Они чудо как хороши. Во всяком случае, младшая. Ей еще не стукнуло четырнадцати, и она очень похожа на супругу Шах-Джахана, владычицу Таджа с той миниатюры. Я сумел хорошо рассмотреть ее: один из детишек дернул ее за сари, пытаясь привлечь к себе внимание, и вырвал у нее из руки уголок ткани, прикрывавший лицо. Она прелестнейшее создание из всех, каких тебе доводилось встречать в жизни, и благодарение Небу, что ты не можешь увидеть сию юную особу, ибо ты, впечатлительный кельт, влюбился бы в нее с первого взгляда и не знал бы удержу в своей страсти. Ты бы рифмовал свои “кровь”, “любовь” и “вновь” на всем пути отсюда до Бхитхора, а я едва ли сумел бы вынести такое. Слава богу, я нечувствительный мрачный мизантроп! Вторая сестра держалась незаметно, и она вполне взрослая, восемнадцати лет, самое малое, – старая дева по здешним понятиям. Я не понимаю, почему ее не выдали замуж несколько лет назад, могу лишь предположить, что она дочь какой-нибудь второстепенной жены или, возможно, наложницы покойного махараджи, и она, насколько я сумел рассмотреть, не отвечает индийским представлениям о красоте. Да и моим тоже, коли на то пошло. Слишком высокая, и лицо у нее скорее квадратное. Я предпочитаю овальные лица. Но глаза восхитительные – глубокие, как “озерки Есевонские, что у ворот Батраббима” [36] , и не черные, как у сестры, но цвета торфяной воды, с золотыми крапинками. Ну разве не хотел бы ты оказаться на моем месте?»
36
Песнь песней Соломона, 7, 5.
Пускай Аш и рекомендовал себя нечувствительным мрачным мизантропом, однако тот факт, что каридкотские принцессы оказались далеко не дурнушками, добавил приятной остроты ситуации, хотя он не рассчитывал видеться с ними часто, так что их наружность не имела особого значения. Но все же сознание, что он сопровождает двух очаровательных молодых особ, а не «толстомордых неряшливых девиц», какими рисовал их в своем воображении, привнесло во все происходящее романтический оттенок и даже придало некую чарующую привлекательность шуму, грязи и неудобствам огромного лагеря. И Аш неспешным шагом вернулся к своей палатке, напевая себе под нос старую детскую песенку, в которой говорилось о даме, ехавшей к Банбери-кросс «с кольцами на пальцах и бубенцами на щиколках», и вспоминая имена легендарных красавиц, чьи истории описаны в «Раджастхане» Тода [37] : четырнадцатилетней Хамеду, супруги Хамаяна; прелестной Падмини, «прекраснейшей на свете», чья роковая красота стала причиной первого и самого страшного разграбления Читора; Мумтаз-Махал, «Жемчужины Дворца», в память о которой скорбящий муж воздвиг беломраморное чудо Тадж-Махал. Наверное, Уолли все-таки прав и все принцессы действительно прекрасны.
37
Тод Джеймс – английский исследователь Индии, в 1829 г. опубликовавший книгу «Анналы и древности Раджастхана».
Слишком заинтересованный невестами, Аш окинул лишь беглым взглядом всех остальных присутствующих, на иных из которых стоило бы обратить внимание. А поскольку на следующий день они собирались закончить переход на окраине городка, где размещался маленький британский гарнизон, он поехал вперед, чтобы переговорить с командиром, и в тот вечер больше не видел почти никого из своих подопечных, ибо начальник гарнизона пригласил его на обед.
В отличие от Уолли хозяин дома считал, что британскому офицеру, получившему такое задание, какое поручили Ашу, можно только посочувствовать, о чем он и сообщил, когда они пили портвейн и курили сигары после обеда.
– Признаться, я вам не завидую, – сказал начальник гарнизона. – Слава богу, мне вряд ли когда-нибудь поручат подобное дело! Должно быть, почти невозможно жить среди такого множества туземцев, не попадая впросак по двадцать раз на дню, и, честно говоря, я не представляю, как вам это удается.
– Вы о чем? – недоуменно спросил Аш.
– Да об этих кастовых делах. С мусульманами трудностей не возникает: они не придают особого значения тому, в чьем обществе едят и пьют или кто готовит и подает пищу, и у них мало религиозных табу. Но индусы со своими кастами зачастую создают самые ужасные проблемы. Они настолько связаны различными замысловатыми правилами, традициями и ограничениями, налагаемыми на них религией, что чужак среди них должен держаться как Агаг [38] , чтобы ненароком не оскорбить их или не поставить в неловкое положение. Признаться, я нахожу это чертовски сложной проблемой.
38
Агаг, царь амаликитян, был побежден и взят в плен Саулом, царем израильским, и умерщвлен затем пророком Самуилом (1-я Царств, 14).
Дабы проиллюстрировать изъяны кастовой системы, начальник гарнизона поведал длинную историю про одного сипая, который был ранен в битве и оставлен на поле боя, сочтенный за мертвого, но потом очнулся и много дней брел по джунглям, еле живой от голода, в горячечном жару, с помраченным от жажды рассудком. В конце концов он повстречал маленькую девочку, пасшую коз, и она дала несчастному молока, которое, несомненно спасло ему жизнь. В скором времени он случайно наткнулся на нескольких солдат из своего полка, и они доставили его в ближайший госпиталь, где он пролежал в тяжелой болезни много месяцев, прежде чем выписался и вернулся к своим служебным обязанностям. Через несколько лет он получил отпуск для поездки домой и по прибытии туда рассказал свою историю. Отец сипая моментально заявил, что, судя по описанию, девочка могла принадлежать к касте неприкасаемых, а коли так, значит, его сын осквернен и не может оставаться в родном доме, потому что своим присутствием оскверняет его. Никакие доводы не возымели действия, и не только семья, но и все жители деревни отвернулись от него как от парии и нечистого. И лишь после дорогостоящих обрядов (за проведение которых жрецы потребовали у него все накопленные за жизнь сбережения до последней аны) он был объявлен «очищенным» и получил разрешение снова войти в родной дом.
– И все это только потому, – сказал начальник гарнизона в заключение, – что когда-то бедняга, обезумевший от тяжелых ран и жажды, находившийся при последнем издыхании, принял чашку молока из рук ребенка, предположительно принадлежавшего к касте неприкасаемых. Очевидно, ему следовало предпочесть мучительную смерть малой вероятности осквернения. Ну что вы на это скажете? И уверяю вас, история совершенно правдива: один мой родственник услышал ее от самого сипая. Она просто показывает, с чем нам приходится сталкиваться в этой стране. Впрочем, полагаю, вы и сами уже узнали это.
Аш узнал это много лет назад. Но он не стал говорить этого, а сказал лишь, что, по его мнению, фанатичное почитание буквы закона и навязчивый страх осквернения распространены главным образом среди жрецов (которые извлекают из них выгоду) и представителей средних слоев общества. Знать в меньшей степени одержима таким страхом, а принцы крови, уверенные в своем превосходстве над людьми низшего происхождения, обычно считают себя вправе толковать общепринятые правила в соответствии со своими прихотями – несомненно, подбодренные сознанием, что, если они выйдут за границы дозволенного, им достаточно заплатить браминам, и те оправдают их в глазах богов.
– Дело здесь не в широте взглядов и терпимости, – сказал Аш. – Просто они твердо верят в богоданное право монархов, что неудивительно, если вспомнить, что многие княжеские династии убеждены в своем происхождении от того или иного бога – или от солнца, или от луны. А когда веришь в такое, ты обязательно чувствуешь себя не совсем таким, как остальные люди, и можешь позволить себе поступки, каких представители менее благородных и древних родов никогда не посмеют совершить.
– Возможно, вы правы, – согласился начальник гарнизона. – Но, должен признать, я незнаком ни с одним из правящих князей. Еще портвейна?
Разговор перешел на охоту и лошадей, и Аш вернулся в свою палатку далеко за полночь.
Назавтра с утра пораньше зарядил дождь и подул крепкий ветер, и потому Аш смог поспать подольше: при таких погодных условиях лагерь снимался с места позже обычного. Из-за скверной погоды он снова лишился возможности уделить достаточное внимание своим многочисленным спутникам, которые, в отличие от него, спасаясь от дождя, кутались в плащи или одеяла, скрывавшие лица. Впрочем, Аш не беспокоился на сей счет – позже у него будет времени с избытком– и с великим удовольствием рысил себе по дороге в молчании. Даже перспектива провести день в мокром седле, низко наклонив голову, чтобы спрятать лицо от порывистого ветра, яростно треплющего мокрый плащ, и хлестких дождевых струй, казалась бесконечно предпочтительнее унылого прозябания за письменным столом в равалпиндской конторе. Почти полное отсутствие всякой бумажной работы являлось, по мнению Аша, одним из главных преимуществ нынешней его миссии; второе же заключалось в том, что любые вероятные проблемы скорее всего окажутся знакомыми и будут отличаться от проблем, часто возникавших на полковых дурбарах, лишь по степени важности, но не по существу, а потому справиться с ними не составит труда.
Но здесь он ошибался, и вечером того самого дня ему предстояло столкнуться с проблемой не только незнакомой, но и в высшей степени трудноразрешимой. И потенциально чрезвычайно опасной.
В том, что он оказался совершенно не готов к ней, был виноват главным образом он сам, хотя недостаточно подробные переговоры по делу между военным штабом в Равалпинди и командующим корпуса разведчиков вкупе с недостаточно обстоятельными инструкциями со стороны политического департамента и болезнью окружного инспектора тоже могли сыграть свою роль. Но именно изначальное пренебрежительное отношение Аша к возложенной на него миссии, воспринятой им как необходимость выступить «в роли пастушьей собаки и провожатого для двух неряшливых девиц и кучки визгливых женщин», привело к тому, что он допустил ошибку, какую часто совершал в младших классах школы, – не счел нужным сделать домашнее задание.