Дворец
Шрифт:
Артемонов молча слушал друзей, но думал, что и ему, выше которого был раньше только царь, а сейчас и царь – мальчишка, суждено вечно быть чужаком для дворян из старинных родов. Они всегда будут смотреть на него сверху вниз, даже пресмыкаясь перед ним: так вот странно устроена жизнь. Матвей выпил еще меду, и ему вовсе расхотелось куда-либо ехать: он бы с удовольствием просидел весь день со старыми друзьями. Что-то подсказывало ему, что это и был бы лучший способ провести этот день.
– Послушай, Матвей Сергеевич, а ведь князь Михаил Юрьевич прав: нечего нам у тебя сейчас время отнимать, – заметил Драгон. – Приезжай ты, боярин, лучше вечерком ко мне, на Кокуй – там и поговорим по душам.
– Спасибо, Филимон! Сам знаешь, Дума может и до утра прозаседать. Но если получится – непременно буду. Ну, а завтра-то
Не успели Кровков с Драгоном покинуть дом, как вся улица окрасилась красным и голубым цветом, да так ярко, что Артемонов заметил это краем глаза, не глядя в окно. Справа от ворот стояла полусотня стремянных стрельцов в голубых кафтанах. Они неподвижно, как статуи, сидели на лошадях, неподвижными, как маски, были даже лица стрельцов, а их кони стояли друг от друга на совершенно одинаковом расстоянии, как будто кто-то, расставляя их, отмерял его линейкой. Красивые животные, все же, перебирали время от времени ногами и мотали хвостом или головой. Слева от ворот, в таком же порядке и неподвижности, расположились пешие стрельцы в слепяще-ярких красных кафтанах. Их, как показалось Матвею, была целая сотня, и как они смогли так красиво расположиться на узенькой улочке – было неясно. От строя отделилось несколько человек во главе с начальником, которые вошли во двор и несколькими резкими короткими приказаниями, в которых упоминались и близкие родственники слуг, быстро навели там порядок. Все затихло, а возы куда-то исчезли вместе с дворовыми и холопами – замешкавшиеся получали изрядно ножнами сабель или бывшей у начальника плетью.
"Хозяева пришли", – мелькнуло в голове у Матвея. Так же по-хозяйски вели себя стрельцы давеча, на большой подмосковной дороге, и это все меньше нравилось Артемонову. "Змея старая! Ничего, вытяну тебя из норы – посмотрим тогда, кто хозяин!" – кипятился он про себя, внешне милостиво улыбаясь входившим с почтительным поклоном в горницу стрелецким головам. Их было трое: стремянные Григорий Горюшкин и Никифор Силин, и кто-то из урядников пешего строя, совсем молодой человек, которого Матвей не знал, но на которого ему тут же пришлось обратить внимание. Лицо Горюшкина выражало почтение и радость встречи – это была потертая маска старого царедворца, великан Силин смотрел, как всегда, с детским добродушием, а вот третий стрелец так нагло уставил на Матвея синие с ледяным оттенком глаза, что Артемонов, поневоле, гневно и удивленно нахмурил брови. Глаза эти, к тому же, показались ему знакомыми.
– Никитка Юдин, сотенный полка Ермолова! – с почтительным поклоном выступил вдруг вперед стрелец, как будто чтобы сгладить неловкость. Выражение его лица совершенно изменилось, и в очень приятную сторону: на нем не было видно приторного подобострастия или страха перед начальством, а только ум, смелость и какая-то готовность к службе, однако без холопства. "Любопытный малый, надо за ним последить", – подумал Артемонов.
Никифор Силин, тем временем, начал красивым басом зачитывать грамоту, приглашавшую Артемонова в царский дворец, куда и должны были его сопровождать стрельцы. Матвей выслушал приглашение, после чего собственноручно налил и раздал служивым по чарке меду, что те восприняли с большим облегчением, ибо чтение грамот давалось им не без труда.
Когда Артемонов, поддерживаемый под руки Горюшкиным и Силиным – он, несмотря на изрядное уже выпитое количество меда и пива, вполне мог еще идти сам, но такова была традиция – шел к карете, через строй стрельцов начали пробиваться три человека, одетых по-мужицки, но очень чисто и добротно. Стрельцы, с выражением самого брезгливого презрения на лицах, принялись отталкивать их в сторону и нещадно бить, не нарушая, впрочем, сильно строя. Мужики, вероятно, опасаясь связываться с царскими слугами, не отвечали на побои, и только упорно старались пробиться к Артемонову. Одному из них, наконец, это удалось, и Матвей узнал старосту одного из своих самых крупных имений, Осипа Лукича. Тот уже обрадовался и приготовился что-то сказать Артемонову, как оказавшийся неподалеку Юдин сильным и точным движением плеча ударил старосту. Тот начал перебирать ногами и готов был упасть, но натолкнулся на стоявших в строю стрельцов, которые тоже принялись, кто как мог, бить и толкать Осипа Лукича.
– Вон отсюда пошел, лапотник! –
– Погоди-ка, Никита! Это ведь староста мой. Осип Лукич, дружище старый, подходи, не бойся! – крикнул Артемонов. Он не успел разглядеть лица Юдина, поскольку тот, случайно или нет, поспешно отвернулся в сторону. Рядовые же стрельцы опять превратились в статуи.
Осип Лукич, просияв, подбежал к Матвею Сергеевичу.
– Барин! Вот уж рад, ждал тебя, как Бога! Все без тебя наперекосяк пошло… Ну да, стоит ли – теперь ты в силе, с Божьей помощью… все и наладится. Мы без тебя, Матвей Сергеевич…
– Ну, будет, будет! – строго сказал Артемонов, который, по правде сказать, и сам растрогался. Он всегда любил Осипа, дельного и умного мужика, которого приметил еще мальчишкой: не по годам серьезным и умевшим с непередаваемым ехидством поддеть и своего голоштанного товарища, и барина. Сейчас же, глядя на старосту, он вспомнил золото августовских полей, кромку леса и нагромождение белых облаков, куда-то плывущих по синему небу над маленькой владимирской деревенькой.
– Так вот, барин, чтобы тебя не задерживать: бунтуют Бескормовка и Грязная, как есть бунтуют. Своих старост побили и выгнали, меня, грешного, слугу твоего, чуть в колодце не утопили – едва ноги унес. Зачем-то овин сожгли, а с ним и пара ихних же изб сгорела – не иначе, как сам враг рода человеческого их, аспидов, надоумил. Прямое сатанинское беснование!
– Спасибо, Осип Лукич! Как ты и до Москвы-то добрался, я и сам… Бунтовщиков уймем, а ты пока сделай мне милость, побудь у меня дома денька два или три – там я заеду, и обо всем толком поговорим.
– Да где уж нам в таких палатах! Я вот только подошел к ним, а уж весь в синяках, а коли внутрь попаду…
– Ты, Осип Лукич, не старайся: надо мной все шутят уже второй день, да так, что ты не перешутишь. Иди, я обо всем распоряжусь.
Матвей подозвал к себе Юдина, и велел ему отрядить десяток стрельцов, чтобы те охраняли дом и во всем помогали старосте и его спутникам, самому же Никите приказал за всем проследить и доложить. Когда тот, откланявшись с самым невозмутимым видом, отправился к своей сотне, Артемонов сказал ему негромко вслед:
– Ты бы полегче, Никитушка: ведь Осип Лукич в отцы тебе годится. А отцы… Твой-то, Никита, чем промышлял? Не иначе, тоже землю пахал?
– Мы стрельцы потомственные, в третьем колене!
Сказав это, Юдин резко развернулся парадным шагом, как будто давая знать, что не намерен продолжать обсуждение данного вопроса.
– Что ж, а мой вот, бывало, пахал.
Сотенный слегка качнул головой в сторону, но не обернулся и не ответил. Артемонов, сидя уже в возке, думал, есть ли в поведении Юдина дерзость, и решил, что, пожалуй, не слишком много, если сравнивать с другими встреченными Матвеем стрельцами, но что с князем Юрием Алексеевичем Долгоруковым чрезмерные стрельцовские вольности нужно непременно обсудить.
Глава 6
Ехать было недалеко: сказать прямо, дойти пешком до дворца было бы и быстрее, и удобнее, но не лезть же с первого дня со своим уставом в пусть и не чужой, но давно оставленный монастырь. "Придет время, сделаем по-старому, будут все пешком ходить, нечего…" – раздражался про себя Артемонов, пока кучер переминался у Красного крыльца так и эдак, не зная, куда поставить возок. Не дожидаясь завершения этих усилий, Матвей на ходу выскочил из кареты, чем немало перепугал двух молодых стольников, высланных встречать его: они бросились к нему, чтобы, согласно дворцовым правилам, подхватить под руки. Но Артемонов ловко от них увернулся, и стольникам пришлось не без труда догонять вельможу: ходил он очень быстро. Дворец, по первому впечатлению, совсем не изменился: все то же нагромождение каменных изб с каменными же переходами и сенями, разве что, выглядел немного запущенным. Где-то, не на самых, конечно, видных местах, у стен выросла травка, где-то – отвалилась небольшими кусками известка. Деревянные перила, столбы и двери потемнели, на них заметно облупилась краска. При покойном царе Алексее случалась, конечно, другая крайность: дворец белили и перекрашивали едва ли не по три раза в год, отчего он блистал всегда, как елочная игрушка, но выглядел как-то не по-домашнему. Теперь же этого было с избытком.