Двойная бездна
Шрифт:
В общении с людьми ему нравилось Менять маски, придумывать для себя роли, разыгрывать их, импровизируя на ходу; на работе он играл бесконечную роль неунывающего шута, дома — трагическую — главы семейства, с немногими друзьями — чуткого и отзывчивого товарища, а кем был он на самом деле, давным-давно забыл.
Для встречи с отцом он еще не придумал роли, ибо просто не знал, какой он, его отец, и как встретит сына, по всей видимости — единственного.
2
Веселов свято верил в свою звезду.
Она находилась в созвездии Кита, рядышком с пресловутой Тау и простым глазом была почти не видна.
Он часто смотрел на нее в бинокль, и маленькая
Его жизнь и судьба были связаны также с одиноким тополем, уцелевшим среди новостроек. Тополь посадил отец в день рождения его, и они росли вместе до тех пор, пока семья Веселовых не переехала в новый дом. Старые дома, в окружении которых росло деревцо, один за другим сносились, на их месте появлялись новые — многоэтажные, и Володя еще в юности часто приезжал на это место, чтобы взглянуть на тополь — дерево своей жизни. Он по-детски верил, что если тополь срубят, то он сам умрет. Когда дерево подстригали, Володя заболевал и подолгу лежал в постели с очередной ангиной. Все это можно было объяснить обычным весенним обострением, так оно, наверное, и было, но Володя верил в невидимую и неощутимую связь между двумя живыми существами — человеком и деревом.
Тополь был двойником Володи, его братом-близнецом — бесчувственным и немыслящим. Володя знал наизусть расположение его ветвей и сучьев, чувствовал издали, как тот засыпает на зиму, сбрасывая листья и тормозя движение густеющих соков, знал заранее, когда именно лопнут почки и когда невесомый пух начнет разносить семя по городу. И ему казалось даже, что тополь тоже ощущает близость. Когда Володе было плохо, когда очередная житейская неурядица или просто хандра выводили его из равновесия, он приходил к тополю и видел, что листья на нем поникли и тля бестрепетно вонзает короткие жальца в тугую зеленую плоть. Володя обирал листья, промывал их водой и на другой день чувствовал, как свежие силы пришли к нему, сбрасывая хмарь хандры, расправлялся с неприятностями и снова возвращался в прекрасное расположение духа.
Он и по характеру роднил себя с тополем — сильный, живучий, пробивающий асфальт нежными ростками, — излюбленное дерево горожан, лишь раз в году приносящее неудобство своей неукротимой плодовитостью, а в остальное время почти незаметное, и незаменимое, плоть от плоти города, кровь от крови его…
Веселов почти не помнил отца, фотографии мать разорвала или спрятала, а те смутные воспоминания, что остались от пятилетнего возраста, постепенно обросли фантастическими деталями и окончательно перешли в область мифа.
Так, Веселов почему-то представлял себе, как отец копает ямку под саженец во дворе, недалеко от дощатой стены сарая. Ему жарко, он скинул рубаху, сильные мышцы перекатываются под кожей; рассеченный лопатой дождевой червь раздваивается и обретает брата. Поздняя весна, земля уже мягкая, тополь-ребенок бережно опускается в яму чуть выше щиколоток, нежные ступни его присыпают землей, льют воду из зеленого, блестящего на солнце ведерка, и отец повязывает топольку голубой бант на пояс.
Веселов прекрасно понимал, что не мог видеть и знать, как отец садил тополь в тот день, когда он еще безымянным ребенком мужского пола только-только обрел независимость от материнского тела. Возможно, наслоились другие воспоминания, или кадры из фильма остались в памяти, или просто детская фантазия после рассказа матери сама создала не существовавшие никогда подробности.
Остальные
Фотографии отца не было, и Володя создал свой фотоальбом в воображении. Должно быть, в чужих семейных альбомах, смотренных в изобилии в гостях, почерпнул он эти пожелтевшие слепки никогда не существовавшего прошлого.
Вот отец — еще мальчик лет шести, стоит в группе детдомовцев. Вихры нарочито растрепаны, кто-то растопырил над его головой два пальца, не то рога, не то первую букву слова «виктория» — победа…
Вот отец — радист подводной лодки, сидит у рации и тщательно изображает напряженную работу. Вот краткое время передышки, когда отец в штатском — широкие светлые брюки, белая рубаха с косым воротом; от стоит на берегу моря и чему-то радостно улыбается. А это уже военные фотографии, маленькие, истертые, с обломанными краями. Наверное, многих из этих фотографий быть не могло на фронте, слишком уж они казались кинематографичными, что ли, словно кадры из военных фильмов, которых Володя насмотрелся вволю. Вот немецкий самолет с черными крестами пикирует на канонерку, отец, зажав зубами ленточки от бескозырки, подносит снаряд к орудию, лицо его мужественно и решительно. А вот эпизод десанта, чем-то похожий на картину Дейнеки — сгорбленные, крысоподобные немцы и моряки-великаны в окровавленных тельняшках. На послевоенных появилась мама, ну, и он сам — Вовик Веселов…
Он до сих пор не знал ни причин, ни поводов ухода отца. Он знал только одно нескончаемое следствие — свое собственное полусиротство и полувдовство мамы. Отец ушел из дома после того, как они переехали в двухкомнатную квартиру в новом районе города. Это Володя запомнил ясно — и как он сидел в кабине грузовика на коленях у мамы, и как разбилось зеркало при разгрузке, а его любимый мяч покатился по ступенькам, поворачивая, как живой, на лестничных площадках, все ниже и ниже, словно хотел сбежать отсюда и поскакать вприпрыжку к старому, доброму и прекрасному дому. Отец был с ними в этот день, но что он делал, о чем говорил и почему на этом месте обрываются воспоминания о нем, Веселов не знал. Он так много раз обращался своей памятью к этому дню, что фантазия снова вытеснила реальность и оттого сцены ухода были многочисленными и противоречивыми. То вдруг появлялся шпион с большим пистолетом и прятал отца в черный сундук на колесиках, то, наоборот, — отец вдруг узнавал в одном из новых жильцов матерого резидента и уходил в бесконечную погоню за ним. Это были первые, детские версии, позднее, немного разобравшись в отношениях между взрослыми, он воображал роковую женщину с длинными красными ногтями, с тонкой сигаретой, зажатой в пальцах, унизанных кольцами…
Он никогда не думал о внезапной катастрофе: о машине, выезжающей из-за угла, о глубокой реке с быстрым течением, об открытом люке канализации. О болезни он тоже не думал. И это естественно: о смерти отца он никогда не слышал, даже от матери.
Она просто молчала.
Всегда.
Она умела молчать.
Новые соседи в суматохе переезда ничего не успели запомнить. Позднее Веселов, навещая свой тополь, тщетно искал старых: их тоже не было, все разъехались по разным концам большого города, и мать ни с кем отношений не поддерживала.