Двойная бездна
Шрифт:
На горе, с турбазы, прозвучали позывные «Маяка». Надо было спешить на ужин. Не заходя в коттедж, как был, с мокрыми волосами и в мокрых шортах, Веселов поднялся в столовую, сосредоточенно глядя в тарелку, поел и, допивая молоко, все же огляделся и увидел, что место, где обычно сидел Поливанов, пустовало. Это не озадачило его и, пока шел к коттеджу, к своей узкой койке с зеленым колючим одеялом, чтобы предаться безделью и неге, нимало не думал об этом, лишь скользил взглядом по высоким увядающим травам и, чуть искоса, — по стройным туристкам в полупрозрачных платьях.
Комната была пуста, постель на соседней койке исчезла, и чемодана Поливанова не было, и синей куртки с яркой желтой «молнией». На столе лежал листок бумаги с короткими
«Срочно отозвали на работу. Алгоритм поиска растет вместе с тобой. Желаю великолепных случайностей! До встречи в конце фильма».
«Угу», — мысленно согласился Веселов, бездумно смял записку и, предчувствуя приближение тайфуна, основательно улегся, закутавшись одеялом.
От дурной погоды и житейских невзгод он защищался древним и вечным способом: впадал в спячку. Сонливость и вялость нападали на него, мысли густели, слова вязли, тело внятно и властно требовало покоя и неподвижности. Пережить, переждать мертвую полосу, сжать время в тугой комок, не думать, не существовать, уйти от действительности, чтобы, проснувшись, перешагнуть зиму и из осени сразу вступить в весну…
Его разбудил стук в дверь. Стучали тихо, настойчиво, и, выбираясь из потемок сна, Веселов успел просмотреть штук пять сюжетов сновидений с вариациями на тему стука. Дверь была не заперта и спрашивать, кто там стоит, на ветру, в сумерках, не имело смысла. Он окончательно проснулся, привел в состояние готовности размякшую душу, ну и сказал, конечно: «Входите».
Совет был услышан, приоткрытая дверь света не добавила, на темном фоне замер черный силуэт. Входить, видимо, не решались, пришлось вставать, шарить по дощатой стенке в поисках выключателя.
— Здравствуй, Володя, — хрипловатым голосом сказал пожилой мужчина, осторожно и плотно прикрывая за собой дверь.
Пока Веселов молча натягивал брюки, глаза привыкли к свету, и он успел рассмотреть гостя. Был тот невысок и плотен, волосы седые, густая щетка усов топорщилась под мясистым носом, из-под распахнутого плаща виднелись полоски тельняшки.
— Отец? — неуверенно спросил Веселов, не попадая спросонок в рукав. — Или?..
Гость сел на плоский матрас осиротевшей койки, зябко повел плечами, кашлянул, словно что-то мешало в горле.
— Я — Попрыго, — сказал он. — Михаил. Можешь звать меня дядя Миша. Так все зовут.
— Я вас искал. Почему вы дали неверный адрес?
— Адрес-то верный, сынок. Жена вот неверная. Да ладно, шут с ней…
— А где отец?
— Твой отец… Сам бы хотел знать.
— Но вы же писали, что знаете.
— Когда писал-то? В апреле. Сентябрь уже. То-то и оно.
Веселов ощутил укол совести. И пока он оправдывался, частично — мысленно, частично — невнятными словами, и заваривал чай, и угощал гостя сигаретами, тот постепенно разговорился и, устроившись поудобнее на бывшей поливановской койке, рассказал такую вот историю.
Попрыго ходил на сейнерах стармехом — дедом. Около года назад к ним пришел новый радист — Геннадий Веселкин (Володя вопросительно приподнял брови. Дядя Миша кивнул и обещал все объяснить). Был он замкнутым, неразговорчивым, ни с кем не дружил, но и ссор избегал. Специалист он был хороший, а если не идет человек на откровенный разговор, если не хочет излить душу, то это его личное дело, каждому доставало своих бед и проблем. Где он жил и работал раньше, знал, наверное, только отдел кадров, сам он никогда не заговаривал на эту тему. Снимал в городе комнату, в гости никого не звал и сам не ходил и так, наверное, длилось бы долгое время, если бы этой весной он не очутился в больнице. Через три дня надо было выходить в море, стали спешно подыскивать замену и поручили Попрыго навестить Веселкина, разузнать, что и как, нужна ли какая помощь и вернется ли тот потом на борт.
Значит, так. Обремененный пакетами с яблоками и банками с соком, Попрыго поднялся на второй этаж, в отделение травматологии. Веселов
Веселкин лежал у окна, лицом к стене, быть может, спал. Попрыго тяжело опустился на стул, смущенно кашлянул, переждав паузу, назвал радиста по имени, тот повернулся и с минуту смотрел на него неузнающим взглядом.
«А, дед, — сказал он, — здорово». — «Вот ребята просили передать, — сказал Попрыго, выгружая на тумбочку свою поклажу. — Как ты?» — «Умеренно…» Разговор не клеился, они не были друзьями, даже приятелями, обоих тяготила эта встреча, в скупых фразах они обсудили положение на судне, потом диалог перешел к естественному вопросу, заданному Попрыго: «Как это тебя угораздило?» — «Повстречался тут с веселыми ребятами», — неохотно сказал радист. «Побили, что ли? — без дипломатии уточнил Попрыго. — Нам с тобой до пенсии с гулькин нос, а ты что?» — «А, старые счеты…» По-видимому, эта история была неприятна Веселкину, он закашлялся, бережно прижимая ладонью правый бок, лицо покраснело от натуги, на потном лбу вздулись вены. «Два ребра сломаны, — сказал он хрипло. — И мозги растряс. Ничего, через три недели обещали списать отсюда… Ты вот что, дед, как тут дела пойдут, я не знаю. Доктора улыбаются, правду не говорят. Кто его знает, может, и спишут, совсем… Да погоди ты, не перебивай. Дело у меня к тебе. Больше некого просить. Сын у меня есть. Много лет не видел. Разыщи. Я ему передать кое-что должен. Пока не поздно…» — «И у меня сын, — смущенно признался Попрыго. — Где-то живет. Тоже давно не видел. Развелся, что ли?» — «Да, что-то вроде. Он еще в садик ходил. Ты запиши, дед, память у нас стариковская». И он продиктовал: Веселов Владимир Геннадьевич, 1949 года рождения, предположительный адрес, если не сменился, конечно. «Через адресное бюро узнай, если уехал куда. Напиши, что отец, мол, хочет видеть. Объясниться хочет. Пусть приезжает». — «Что ж у вас фамилии разные? — простодушно спросил Попрыго. — По матери, что ли? Или ты от алиментов бегал?» — «Лучше бы от алиментов…» — «Ну, это твое личное дело. В чужие не лезу», — сказал Попрыго. — «Ступай, дед. Передавай привет нашим. Может, и свидимся». — «Через три дня уходим. Я напишу. Успею. Давай, Гена, вправляй мозги и догоняй…»
В этот же день он написал то самое короткое письмо Веселову, не надеясь на ответ. Слишком много времени прошло. Комплекс своей собственной, отцовской вины всплыл у дяди Миши. До этой встречи он как-то заглушался временем, расстоянием, новой семьей, давно привычной и вроде бы изначальной, единственной. Сыну было десять лет, когда он видел его последний раз. Вторая семья у Попрыго была бездетной, он свыкся с этим, доживая свой век с женой в спокойствии и достатку. В относительном спокойствии, конечно.
Неисповедимые пути логики привели жену Попрыго к неожиданному выводу: она решила, что ее муж ищет своего сына, и кто знает, быть может, думает на старости лет вернуться к первой жене с покаянной надеждой закончить дни свои в окружении розовощеких внуков. Уйти от ссоры было легко, на то и плавание, но вот, Веселов ответил, Попрыго уже находился далеко от дома, письмо прочитала жена, потом были еще письма, и когда Попрыго вернулся на берег, оказалось, что возвращаться некуда…
А когда сам Веселов, ничего не подозревая, пришел по этому адресу, то по законам той же логики был принят за сына Попрыго, самозванца и разрушителя семей, со всем вытекающим отсюда.