Двойная бездна
Шрифт:
Он был единственным, кто дал ей надежду, и она приободрилась, стала следить за собой, толкла травы в ступке и втайне от Чумакова пила подозрительные настои. Скорее всего именно дедушка внушил Ольге мысль, что ее спасут роды. «Жадничала, — говорил он, — на ребенке экономила, о себе думала, вот тебе и наказание от природы. Недаром природа и роды от одного корня».
Как ни странно, но больше всего старик любил насекомых. А так как в городе выбор их был небогат, то свою любовь он изливал на тараканов и мух. Убить таракана при нем было жестоким поступком, лицо его бледнело, руки начинали дрожать, он словно бы слышал удесятеренный хруст раздавленного беззащитного
Он свято верил в несколько устаревшую теорию самозарождения живых существ и считал тараканов если не разумными, то чрезвычайно умными животными. Вечные спутники человека, выжившие рядом с грозным и хитрым соседом, независимые от него духовно, но зависящие от его пищи и жилья, они представлялись старику древним и мудрым племенем, призванным следить за человеком, разведчиками природы, вездесущими соглядатаями, добровольно идущими на жертвы ради спасения жизни на Земле. Он восхищался красотой их узких коричневых тел, быстрым бегом, осмысленными перебежками по кухонному столу, чуткими усиками, блестящими лбами и искренне желал, если, конечно, не удастся получить заветную пилюлю, после смерти воплотиться в теле Великого и Прекрасного Таракана, восседающего на Лотосовом троне.
Ночные насекомые озадачивали его своей тягой к свету. Он и в этом видел свое родство с ними — старшими братьями человека. «В природе нет ночного света, кроме света луны, звезд, светляков и гнилушек, — говорил он, — а насекомые древнее человека. Почему же они стремятся к свету, зажженному нами? Что ищут они, что хотят? Откуда в них это? Днем спят, скрываясь от солнца, а ночью ищут искусственный свет. Велика тайна и нет на нее ответа…»
Ну, а мух он любил за прекрасные летные качества, за прихотливость траектории полета и за «неугомонную жизнерадостность».
— Ты еще вшей разведи, — ворчал Петя, безжалостно прихлопывая черное блестящее тельце, — или блох. Разведи и радуйся. Они от твоей крови быстро спятят, сектант чертов.
— Им же больно, — стонал старик. — Тебя бы так, окаянного, в лепешку-то.
— Людей не жалеешь, — огрызался Петя, — а переносчиков заразы вылизывать готов. Уродятся же такие!
— Это ты никого не жалеешь, — смело вступал в спор дедушка, — ты и человека этак прихлопнешь и не моргнешь глазом.
— Надо будет, и прихлопну. Иных давно пора к ногтю прижать.
Дискуссии обрывал Чумаков. Он не любил ссор в доме, тем более из-за пустяков. Его мечта — гармония взаимоотношений людей, живущих вместе, — так и оставалась мечтой. Всегда чего-то не хватало, то ли терпимости, то ли жалости, то ли умения понять другого человека. Он очень старался, чтобы в доме был мир, убеждал, уговаривал, гневался, но это, конечно, тишины не прибавляло. Новая семья все равно оставалась похожей на обычную, со всеми ее бедами, радостями и печалями. И отсутствие кровного родства — «проклятия человечества», по терминологии Чумакова, ничего не меняло.
И Чумаков втайне сам начинал подумывать, что его теория оказалась неверной, или просто люди не доросли до осознания великой идеи. Второе предположение было более лестное, но справедливое ли, вот в чем вопрос…
ВЕЧЕР
— Есть у меня к тебе вопрос, Василий, — сказал Оленев, заходя в ординаторскую. — Сугубо интимный. Ответишь?
— Не знаю. В зависимости от степени интимности.
— Что у тебя было с женой Костяновского?
— С
— Не придуривайся. Я вот сейчас думал о твоем разговоре с профессором. Или ты мне не все рассказал, или не выложил все козыри. Не такой он человек, чтобы бить не наверняка. Он долго искал подходящего момента и должен был поставить тебе условия заведомо жестокие.
— Предположим, но при чем здесь его жена?
— Во-первых, давно ходят подобные слухи, а во-вторых, ему явно невыгоден развод, это отразится на его карьере и благополучии. Измену жены он стерпит, несмотря на гордыню, а вот если она уйдет от него или публично потребует развода, тогда…
— Не хочешь ли ты сказать, что она собирается уйти ко мне? Или что я готов жениться на ней? С какой стати?
— Ясно. Не хочешь говорить. Не та степень интимности. Бережешь честь женщины и правильно делаешь. Только сам подумай над этим. Это серьезная угроза и… способ нападения для тебя.
— Вот как?
— Видишь ли, он шантажирует тебя жалобой, а ты можешь сам перейти в наступление. Сказать, например, что уведешь его жену к себе.
— Ну что ты мне советуешь? Ты, Юрка, мне советуешь такую подлость? Ведь Галка Морозова… Я никогда не пойду на это.
— Уже не Морозова, а Костяновская, не забывай.
— Не был бы ты Оленевым, ох и врезал бы я тебе промеж бесстыжих глаз! Изыди отсюда, дай вздремнуть, пока у больных тихий час.
— Да, у твоих больных тихий, а у моих в реанимации всегда полумертвый час, — невесело пошутил Оленев. — Сейчас со «скорой» звонили, везут тяжелого ребенка.
— Вот и займись делом, интриган несчастный.
Оленев ушел, а Чумаков, придвинув на всякий случай поближе телефон, вытянул ноги на подставленное кресло и задремал. Ему снилось продолжение утреннего сна…
Итак, баллистическая вилка дальней дальности приближалась к груди. Острия зубцов переливались алмазными гранями, утяжеленная рукоятка, уточняя траекторию, вибрировала в воздухе, все яснее вырисовывался выпуклый орнамент. Четыре буквы клейма «нерж» недобро поблескивали в отраженном свете. Почему нерж? — подумал Чумаков, тщетно пытаясь ослабить путы. — Чья страна, чей военный завод? Может быть, это „не ржаной“? Или „не ржет“? Или там написано „Серж“, а я просто не вижу? Ах да, это же „нержавеющая“… «За мной не заржавеет, — сказала совесть с полузабытым лицом Зины, — обихожу, обстряпаю, обошью, обмою и обласкаю, только женись. Не пожалеешь. Я верная, умная, добрая, щедрая, красивая, здоровая, шутливая, высокоморальная, любвеобильная, терпеливая…» Чумаков отрицательно мотнул головой. И вот вилка соприкоснулась всеми зубцами с кожей. Боли он не ощутил. Скосив глаза, смотрел, как сталь погружается в тело. «Так, — подумал он, — сначала кожа, подкожная клетчатка, сейчас она пронзает фасцию, раздвигает большую грудную мышцу, малую, еще не поздно, пока не опасно, можно раздумать и согласиться на условия. Еще не поздно». — «Так на чем мы порешили? — спросил профессор. — Я требую полной и безоговорочной трепанации без аннексий и контрибуций. На раздумье две секунды». — «Межреберная мышца, — подумал Чумаков, — сосуд не задет, можно зашить без последствий. Так что же я медлю?» — «У, преступник в белом халате, — злорадно сказал муж Ольги. — Опыты на больных делаешь? Я тебе покажу, доктор Менгеле!» — «Плевра, — подумал Чумаков, — это уже серьезно. Проникающее ранение в грудную клетку. Край легкого, пневмоторакс обеспечен, перикард теперь все. Еще секунда, и она войдет в сердце…» Боли не было.