Двойная бездна
Шрифт:
— Ага, — сказала она, — легче.
Наутро они пошли к озеру. Пустыня подступала к берегам, среди песка росли кустики дурнишника с крупными колючками, на которые не стоило ступать ногой. Дорогу перебегали ящерицы, их маленькие змеиные тела приподнимались над землей, и казалось, что они бежали на цыпочках, чуть ли не на пуантах. Озеро походило на море; пляж изрыт стадами; песчаное дно; можно идти и идти от берега, а теплая вода лишь по грудь. Айдар плескался в озере, а они лежали рядом на горячем песке и перебрасывались короткими фразами. Чувство скованности не
Персики смялись с боков, их желто-розовые тела покрылись коричневыми сладкими пятнами, песчинки утопали в зернистой мякоти арбуза.
Необязательные слова, иллюзия общения, тоска одиночества вдвоем.
Айдар выслеживал лягушек, пытался ловить их руками, но каждый раз они успевали вовремя нырнуть и затаиться в подводной чаще. Чумаков вызвался помочь ему. Через полчаса шумной возни ему удалось схватить скользкую, большую лягушку. Она глухо верещала в руках, выпячивала пустые рыбьи глаза. Айдар радостно приплясывал рядом и смотрел на Чумакова с восхищением.
Казалось, что барьер, разделявший Чумакова и Валентину, дрогнул, когда она всего на секунду взглянула на него с такой нежностью, что легкий озноб пробежал по коже. Озноб предчувствия возможного счастья…
Потом они были вместе до конца отпуска Чумакова. Вместе, но все же порознь. Даже если очень близко друг к другу — все равно на расстоянии. Быть может, оттого, что Чумаков, как ни пытался, не мог забыть Галю, а Валентину полюбить не сумел.
Лежа на песке под пустынным солнцем, прислушиваясь к ее дыханию, он вычислял траекторию их возможного будущего, и она неизменно заводила в тупик, к распаду и охлаждению, к нарастающему раздражению и недовольству, к утренней молчаливости и вечерним ссорам — ко всему тому, что приведет к разрыву. Тягостному и болезненному.
«Ты трусишь, — сказала ему совесть, — ты опять пасуешь перед трудностями. Больной мальчик, одинокая несчастная женщина, чужой город. Ты боишься начать жить сначала, ты — тряпка, а не мужчина».
«Я заболел ностальгией, — сказал он совести, — но я обязательно вернусь. Только съезжу домой, устрою дела и приеду».
«Врешь, — вздохнула совесть, — ты опять врешь».
Расставание было нелегким.
— Не получилось, — сказала Валентина и виновато улыбнулась. — Ты не сердишься на меня?
— На тебя? Господи, о чем ты говоришь? Я просто должен уехать в свой город. Я вернусь.
— Я буду ждать, — сказала она. — Если не приедешь, я не упрекну тебя даже в мыслях. Но возвращайся. Я все пойму и прощу. Айдар очень привязался к тебе.
— Да, — сказал Чумаков. — Мальчику нужен отец… Я напишу.
Он не написал ни одного письма. Валентина тоже молчала. Чумаков снова окунулся в свою прежнюю жизнь. Вернулась Галя, красивая и посвежевшая, он снова любил, был любим и все реже вспоминал о далеком южном городке на краю пустыни, о мохноногих голубях,
РАССВЕТ
— Ну и жизнь, — сказал Чумаков, придавленный к окну утреннего автобуса, — и вот так каждый день. Пора менять работу, чертовски устаю от дороги.
— Обменяй квартиру, — посоветовал Оленев. — Желающие найдутся.
— Ну уж нет. Лучше работу. Если менять, то все сразу, от прически до друзей и дома. Вот возьму и уеду.
— Куда-а? — насмешливо протянул Оленев.
— А хоть куда. Страна велика, хирурги везде нужны. Махну куда-нибудь на юг, на берег озера, буду жить в домике с садом, жрать виноград, ловить рыбку и каждый день протягивать фигушку на северо-восток.
— Это нам, что ли?
— Разумеется, кому же еще. Да еще и плюну разок. Ох, как все надоело! Скорей бы лето…
«Да, лето, — подумал он, — только летом живешь, а зиму переживаешь».
На столе лежали четыре ключа от квартиры, царил умеренный беспорядок, на полу перекатывались пустые бутылки из-под яблочного вина, портреты Чумакова были извлечены из закоулков и аккуратно расставлены вдоль стен.
— Хорош! — похвалил Оленев. — Как живой. Особенно к лицу тебе юбка.
— Да, конечно, — рассеянно согласился Чумаков, лаская визжащего от радости щенка.
Он бродил по комнатам, поднимал с пола бутылки, открывал шкафы, отодвигал ящики серванта.
— Смотришь, что у тебя сперли?
— Дурак, — беззлобно сказал Чумаков. — Я не верю, чтобы он ушел, не оставив записки.
— Это ты о дедушке, что ли? А он писать-то хоть умеет?
— Ни разу не видел, но должен уметь… Ага, вот записка от Сени.
Он отставил от стены свой портрет, где был изображен с крылышками амура и с длинным скальпелем в руке. Другая рука была наспех замазана свежей краской, а новая, криво выписанная, была поднесена ко рту. Указательный палец прикасался к губам, а ото рта отлетало белое облачко со словами: «Т-с, никому ни слова».
— Разве? — спросил Оленев. — А я думал, что это название.
— Теперь одно название… Слушай, налей щенку молока и накорми свинок. Капуста в холодильнике.
— Для чего они тебе? Экие несуразные грызуны.
— А, купил случайно. Заходил в зоомагазин за птичьим кормом, а там девочка стоит и предлагает вот этих зверей. В магазин не берут и люди тоже нос воротят. Я спросил, откуда, мол. А это учительница биологии выбраковала из зооуголка, у них детей почему-то нет, ну вот, учителке и не понравились.
— А ты купил?
— Купил. Жалко ведь. Бездетные несчастные звери.
— Чумаковщина, — вздохнул Оленев, наклоняясь к зверькам. — Инки их ели запеченными в глине. Утверждали, что вкусно. Может, попробуем?
— Пошел ты, — сказал Чумаков. — А ты что сидишь и помалкиваешь? — обратился он к скворцу.
— Не пора ли завтракать? — очень вежливо спросила птица и склонила голову набок.
— Пора, конечно, пора, — согласился Чумаков. — И как вы теперь жить будете? Я сутками на работе, кто же вас накормит?