Дядя Ник и варьете
Шрифт:
— Ох уж эти волны и прибой! — воскликнул не то Амброз, не то Эсмонд, а может, и оба вместе. — И всегда слишком жарко под крышей или слишком сыро на чистом воздухе. И милые детишки, которые крутятся и шумят и вечно просятся пипи…
— Прекратите, вы оба, — сказал Боб.
— Нет, я вовсе не жажду вернуться туда или куда бы то ни было, — повторила Нэнси все с тем же хмурым видом. — Я вообще ничего не жажду. И это жаль.
— Она такая талантливая, — сказала Сьюзи, обращаясь ко мне. — Вы не находите, мистер Хернкасл?
— По-моему, она просто изумительна.
Наградой
— Хотел бы я знать, почему ваш дядя такой чертовски неприятный тип, — проговорил Боб, откладывая газету.
— Что ты говоришь, Боб! — остановила его жена, однако бросила на меня вопросительный взгляд.
— Вам не кажется, Хернкасл?
— Иногда кажется. Но, видите ли, выступать он не любит — не считает себя артистом, — а главное для него — изобретать новые фокусы и трюки.
— Он, конечно, очень умен, — согласилась Сьюзи.
— Необыкновенно! — воскликнули Амброз и Эсмонд. — Нам как-то вздумалось понаблюдать за ним из-за кулис, но он пришел в такую ярость, что мы перепугались насмерть.
— Продолжайте, Дик, — сказала Нэнси, — вы ведь не закончили свою мысль.
— Я только хотел сказать, что люди обычно желают нравиться окружающим. А дядя Ник не таков. Ему безразлично, любят его или нет.
— Нетрудно заметить, — с ядовитой любезностью сказала Нэнси. — Это что же, семейная черта?
— Перестань кокетничать, крошка, — воскликнули Амброз и Эсмонд. — Смотри, ты заставила его покраснеть.
— Не говорите глупостей. — Но смотрела она не на них, а на меня, и с таким видом, точно сожалела, что пригласила к ним в купе. В эту секунду дверь отъехала в сторону и вошел Барни, скаля зубы и покачиваясь на коротких ножках. Когда ему приходилось открывать тяжелые двери, он всегда выглядел особенно уродливым и маленьким.
— Мис’Хернкасл, мис’Хернкасл, — возбужденно начал Барни, очень довольный собой и совсем одуревший, — это сразу бросилось мне в глаза, — вас хочет видеть Нони. Нони сейчас у нас. Она меня специально послала, мис’Хернкасл. Слышите, мис’Хернкасл…
— Убирайся отсюда! — заорал Боб.
— А я не с вами разговариваю. — Барни мог бояться дядю Ника, но плевать хотел на какого-то Боба Хадсона.
— Я кому говорю, убирайся! — И Боб встал, хотя между ним и Барни уже очутился я.
— Вы что-то сказали, мис’Хернкасл?
— Не очень-то я хочу видеть Нони, но сейчас приду. Ты беги, Барни.
Он сразу же ушел.
— Гастролируешь, точно с каким-то поганым цирком, — проворчал Боб. — И зачем вам нужен этот урод?
— Да брось ты, Боб. Он же не двухголовый. — Это сказал Амброз или Эсмонд, а может, и оба вместе. — Он просто маленький человечек. И вовсе не виноват, бедняга!
— Я все время мысленно твержу это себе, — сказала Нэнси.
— Но он себя безобразно держит, — с негодованием сказала Сьюзи. — Мерзкий коротышка! Тут как-то вечером… где же это было? Кажется, в Ливерпуле… он подошел ко мне сзади и обнял за талию. Я чуть не умерла со страху.
— Бог мой! Почему ты мне не сказала? — загремел Боб, потрошитель лилипутов.
— Не глупи, Боб, — сказала Нэнси. — Мы не можем каждую минуту докладывать
— Она не моя Нони. Я едва перемолвился с ней словом. Это просто злая шутка, которую они придумали вместе с Барни. Он вечно из кожи лезет, чтобы ее рассмешить.
— Что же, теперь настал ваш черед, — сказала Нэнси, беря в руки газету. Видимо, она, как и я, жалела о том, что позвала меня в гости. Ничего у нас с ней не получалось, не повезло.
Когда я вернулся к себе, то обнаружил, что Нони с Барни вовсе не ждут меня, а сидят в соседнем купе и развесив уши слушают Гарри Баррарда; он говорил о чем-то торопливо и горячо, и лицо его блестело от пота. Мне не хотелось снова слушать горячечный бред о заговорах, поэтому я вернулся к себе, пригласил Сэма и Бена в вагон-ресторан, а когда они отказались, отправился туда один. Я звал их, точно всю жизнь обедал только в вагонах-ресторанах, а на самом деле сроду там не бывал и очень робел. Поэтому я обрадовался, увидев жонглера Рикарло, тепло поздоровался с ним и сел на свободное место напротив.
Рикарло, видно, было одиноко, он сразу же заговорил и уж больше не закрывал рта до конца обеда. Он говорил по-английски бегло, но с сильным итальянским акцентом и так же неумеренно растягивал гласные, как солил и перчил мясо с овощами. Например, если он хотел сказать «Это плохие люди», он говорил: «Э-это пло-охая люди». Я раньше никогда не слышал итальянцев, говорящих по-английски, и был очарован необычным ритмом, интонацией и тем полукомическим-полупечальным эффектом, который производила певучая его речь. Слушать его было занятно, но я знаю, что читать ломаную речь так же утомительно, как и передавать ее, и потому не стану даже пытаться. Но с тех самых пор, когда я впервые увидел, как отлично он жонглирует, и услышал его грустно-веселый, певучий голос, я постоянно задавался вопросом, как живется здесь этому итальянцу, когда неделю за неделей и месяц за месяцем он вынужден кочевать из одного «Эмпайра» в другой, сквозь череду мрачных и враждебных промышленных городов. А он и не скрывал, что все это было для него как долгий страшный сон.
Он вообще ничего не скрывал, обнаружив во мне благодарного слушателя. (Я вскоре узнал, что в мою пользу говорило еще одно обстоятельство: в отличие от большинства наших партнеров, он восхищался дядей Ником не только как исполнителем, но и как человеком, может быть, потому, что в своей работе оба они добивались совершенства.) У него были жена и шестеро детей (он показывал мне их фотографии), они жили в Лукке, и жили очень хорошо, так как он посылал им половину своего заработка, который, как я понял, составлял около шестидесяти фунтов в неделю. Я и без его объяснений знал, что на тридцать фунтов в неделю (в лирах) его жена могла жить по-королевски не только в Лукке, но и вообще в любом итальянском городе. А имея на руках ораву из шести ребятишек, она не испытывала ни малейшего желания таскаться за ним по холодной и угрюмой Англии. Да кроме того, он ежегодно старался брать трехмесячный отпуск, приезжал домой и наслаждался счастьем в кругу семьи.