Дядя Ник и варьете
Шрифт:
— Пора идти наверх. Дайте мне носовой платок. — И когда мы двинулись к лестнице, добавила: — Он, видно, слышал, как мы бегали и смеялись… И никто даже не поинтересовался, что там с ним. Но я и теперь не могу забыть, какой он был омерзительный. Я перестала с ним разговаривать давным-давно. И от этого мне почему-то особенно худо. Ох, не к добру мы начали веселиться.
— Я не верю в это, Нэнси. И, надеюсь, вы тоже.
— Я сама не знаю, во что верю, Дик. Я совсем запуталась. Если бы мне сказали, что Баррард от нас уходит, я была бы вне себя от радости. А теперь это так страшно… Ужас!
Я пропустил ее вперед, но она шла медленно, вся какая-то поникшая в своей коротенькой розовой юбочке.
— Ведь он никому не был нужен, — продолжала Нэнси, — даже этим болванам в зале… А мы все только и мечтали, чтобы он ушел, покинул нас. Он так и сделал — и вот каким способом. Может, это мы его вынудили. И теперь
Она оказалась права.
Книга вторая
1
Сразу же после описанных событий в нашей жизни произошли две перемены, и, насколько это касалось меня, обе к лучшему. Во-первых, мы переехали из Глазго в мой родной Западный Рединг (не только мой, конечно: дядя Ник тоже был отсюда родом, но, в отличие от меня, он не испытывал привязанности к этим местам и даже просто их не любил. Он говорил, что тут люди ограниченные, тупые и тщеславные, и, по-видимому, он в самом деле так думал. Но могла быть и другая причина: его постоянно узнавали те, кто помнил его еще до того, как он стал звездой варьете; они тут же спешили ему об этом сообщить, причем вдобавок кое-кто по старой памяти называл его Альбертом Эдвардом). В Западном Рединге мы играли три недели подряд — сначала в Брэдфорде, потом в Лидсе и Шеффилде, что избавило нас от утомительных воскресных путешествий на поездах. В Брэдфорде я бывал довольно часто, знал его хорошо и понимал, что, если погода не позволит писать под открытым небом, — а теперь, когда репетиции прекратились, я был свободен целыми днями, — я смогу пойти в Мемориальный зал Картрайта или в публичную библиотеку на Дарли-стрит и посмотреть там специальные номера журнала «Студио». Жили мы все рядом и в каких-нибудь десяти минутах ходьбы от «Эмпайра». Я жил через два дома от дяди Ника и Сисси, а гостиная была у меня общая с Рикарло. Тот, должно быть, уже заранее все разузнал про нашу хозяйку миссис Сагден, вдову, подходившую ему по всем статьям: и возрастом, и комплекцией, и цветом волос; правда, поначалу она производила впечатление особы весьма суровой, деловой и мало пригодной для флирта. Комнаты Нэнси, Сьюзи и Боба Хадсона выходили на ту же террасу, а Джули с Томми Бимишем (я никогда не знал, где скрывается старый Кортней) расположились тоже неподалеку. Стоял конец ноября, но утро в понедельник было ясное и погожее, хотя довольно холодное; ничто не предвещало дождя или тумана; на вершинах самых высоких холмов уже мерцал иней и поблескивал снег; я представлял себе, как сижу с этюдником где-нибудь на болотах, а рядом, совсем близко — Нэнси; мне казалось, что все идет замечательно, да так оно и было, пока не появился этот проклятый агент. Но об этом позже.
Второй переменой к лучшему был новый номер, которым заменили беднягу Баррарда. «Дженнингс и Джонсон, комический дуэт», как они назывались на афише, были американцы, недавно приехавшие в Англию. Билл Дженнингс и Хэнк Джонсон были женаты на двух сестрах, которые теперь держали магазин готового платья в Кливленде, штат Огайо, — другого родства между ними не было, однако они выглядели, говорили, вели себя совершенно одинаково и на сцене и в жизни. Им было лет около пятидесяти; широколицые, спокойные люди с настоящим чувством юмора, они всегда держались непринужденно и естественно, были покладисты, никогда не выходили из себя и самым безмятежным и дружелюбным образом плевали на всех, как это делал и дядя Ник, — он принял их сразу, хотя и с обычной своей угрюмостью. Их номер настолько же обгонял свое время, насколько номер Баррарда от него отставал. Они выступали перед нами, как и Баррард, поэтому я всегда знал, как их принимают, и номер их часто, особенно на первых представлениях, не столько веселил публику, сколько озадачивал. Мне он очень нравился. Они почти не гримировались, носили темно-синие костюмы, стоячие воротнички, скромные галстуки. Если бы не искорки, плясавшие в их глазах, они походили бы на пару страховых агентов или банковских служащих. С каменными лицами и без всякого воодушевления они запевали какую-нибудь дурацкую песенку («Каждый вечер в отдельном кабинете — чудесная вещь любовь!»), лениво перебрасывались бессмысленными репликами, а затем, сняв котелки и вытащив из них букеты воображаемых цветов, медленно и печально начинали танцевать, как два пожилых страховых агента, внезапно потерявших рассудок. Они были мастера по части таких шуток, которые, на мой взгляд, придавали обычному мюзик-холльному блюду недостающую пряность и остроту.
Вне сцены они жили в атмосфере сигар, виски, холодного разврата (оба сразу же принялись ухлестывать за Нони Кольмар), смешных воспоминаний и несусветных небылиц.
Со мной они всегда
Появление Дженнингса и Джонсона было удачей, которую, как будет видно из дальнейшего, случай послал мне в самый нужный момент. Как бы мне ни было тяжело, их номер неизменно забавлял меня, а их дружба помогала поддерживать у дяди Ника хорошее расположение духа именно тогда, когда сам я то и дело пребывал в унынии, — это мы тоже увидим дальше. Может быть, если бы они нам не подвернулись, дядя Ник выгнал бы меня в три шеи и отправил обратно на мой конторский табурет.
В ту неделю во вторник и среду погода в Брэдфорде держалась хорошая, на вершинах холмов было очень холодно, но ясно, поэтому я клал в мешок с кистями и красками кусок пирога со свининой или с телятиной и ветчиной (в то время в Западном Рединге пекли превосходные пироги), ехал на трамвае в сторону болот и писал этюды. Приходилось торопиться, потому что я быстро замерзал; кроме того, мне было одиноко. Поэтому в среду после второго представления я подождал Нэнси и навязался ей в провожатые. Я рассказал ей, чем занимаюсь, и предложил:
— Теперь, конечно, уже холодно, но тут есть удивительно красивые места, и я хочу, чтобы вы завтра сходили со мной поглядеть на них.
— А что я буду делать, пока вы работаете? Стоять рядом и мерзнуть?
— Ладно, тогда забудем об этом, Нэнси. Там и вправду холодно, а вы не привыкли к холоду, не то что наши девушки…
— Какие девушки?
— Не важно, это мне просто пришло в голову. Я вспомнил, как я сегодня целый день хотел… Но нет-нет… простите, что я об этом заговорил.
— Боже мой, вы, оказывается, умеете хитрить, Дик. Ну хорошо, я пойду только затем, чтобы доказать, что «вашим девушкам», если они существуют, меня не превзойти. Куда мы идем и когда?
Утром мы поездом доехали до Илкли и оттуда поднялись к Ромбальдскому болоту. Был один из тех редких дней в конце ноября, когда без устали светит бледное солнце, не видно плавающих клочьев тумана, дорожки среди вереска тверды, трава белеет от инея, а огромные силуэты холмов на горизонте четко прорисованы сепией и индиго. Нэнси куталась в твидовое пальто, а на голову надела свою рыболовную шляпу, щеки и носик у нее смешно порозовели, глаза блестели, и вид был комичный и очаровательный. И снова, как и в хороводе у сэра Алека, я испытал чувство полного, ничем не омраченного счастья, только теперь, разумеется, оно длилось много дольше. Но даже желая, чтобы мы без конца шли вместе все вперед и вперед, поднимаясь в пустынный горный мир («Я понимаю теперь, — сказала Нэнси, — что я целую вечность не дышала настоящим воздухом»), я чувствовал, как сквозь это осознанное желание смутно, откуда-то из безмерных глубин души высвечивается догадка: знай мы больше, мы могли бы идти так бесконечно. Это состояние восторга не проходило; оно не покидало нас, но мы в слепоте и неведении своем отвернулись от него.
Я очень быстро сделал несколько эскизов, — скорее даже это были просто наброски для памяти. Я спешил, чтобы Нэнси не замерзла и не рассердилась. Я сказал ей об этом, и мне тут же было резким тоном приказано не говорить того, что она и так знает. Но потом, когда я, закончив последний эскиз, торопливо складывал кисти и краски, она совершенно неожиданно — до той минуты мы еще ни разу не касались друг друга — обняла меня за шею и нежно поцеловала.
— Нет, нет, хватит, — сказала она. — Это совсем не то, что вы думаете. Просто у вас лицо такое — счастливое, детское. Вот мне и захотелось его поцеловать, так что не воображайте, пожалуйста, всякой ерунды. Ну идемте. Я замерзла.
Когда уже заметно стемнело и краски дня поблекли, мы добрались до Хоуксуорта — в то время это была всего лишь кучка низких каменных домишек. Там мы узнали, что некая миссис Уилкинсон может напоить нас чаем. После некоторых колебаний, ибо сейчас был не сезон и она не ручалась, что «сумеет это устроить», миссис Уилкинсон, похожая на румяное говорящее яблочко, все-таки напоила нас чаем — не в главной комнате, где не было огня, а на кухне, где пылал очаг, стояла деревянная скамья и таинственно поблескивала медная посуда. Нам был выдан кусок желтого мыла, и мы по очереди вымыли руки в тазу в коридорчике, вдыхая чудесный деревенский запах кур и побеленных стен; после чего выпили неимоверное количество чая, а миссис Уилкинсон, убедившись, что нам достаточно, скрылась куда-то по хозяйственным делам.