Дягимай
Шрифт:
— А вы, вы разве долго ждете? Хватаетесь за чужого мужа, а потом читаете его жене нравоучения.
Юргита побледнела, некоторое время молчала, пытаясь совладать с нахлынувшей злостью.
— Да, другого такого нет и никогда не будет. Никогда! Вы можете, если вам так нравится, называть его подлецом, увальнем, недотепой, деспотом, развратником, лить на него помои, а для меня он все равно останется самым лучшим, единственным.
Фима захохотала:
— Ну и загнули! Артистка! Думаете, я так вам и поверила, что вы к нему… из любви? Такая молодая и неустроенная к такому солидному, с положением… Ой, мамочка, можно помереть со смеху! Ну знаете, ну знаете…
— Вы уж,
— Я уже говорила: не посягайте на чужой очаг.
— Что вы, никогда в жизни! Поверьте! Только разрешите спросить: он, ваш муж, и впрямь такой… недотепа, как вы говорили?.. Словом, бремя для вас?..
— О, да! — воскликнула Гиринене. — Женщине нужен не такой муж. Бегите от него, товарищ Юргита, как можно дальше и без оглядки.
— Вы это всерьез? — Юргита присела на подоконник. — Но как же я смогу вам помочь, если вы и дальше останетесь со своим недотепой? А не лучше ли сделать так: вы от него бегите, а я его догоню. Этого увальня, этого недотепу, этого деспота. И тем самым спасу вас, товарищ Гиринене, можете не сомневаться.
Фима попятилась вместе со стулом.
— Я никому не позволю над собой издеваться! — закричала она. — Есть кому заступиться за несчастную женщину, не все такие бессердечные. Смотрите, как бы вы не пожалели. Да, да, как бы не пожалели. Стоит мне зайти к редактору и выложить ему все, как вы тут же вылетите из газеты, как… О, вы еще меня не знаете! Я не позволю, чтобы какая-нибудь потаскуха подрывала устои нашей морали… На моей стороне общественность, закон, авторитеты. И вам несдобровать! Обоим!
— Поступайте, как вам совесть велит. — Юргита усмехнулась. — Что верно, то верно, на вашей стороне стена. Крепка, но, увы, только стена. А на моей стороне — любовь. Каким, скажите, видом оружия вы собираетесь ее одолеть?
— Вы… жестоки… — прошептала Фима, уткнувшись лицом в ладони.
— Я всего лишь женщина. В конце концов я, может, и пожертвовала бы собой, если бы видела смысл в такой жертве.
Фима негромко всхлипывала, обхватив спинку стула, но когда она подняла глаза, они были почти сухими. Юргиту поразил ее взгляд — смиренный, почти заклинающий.
— Смысл такой: почти двадцать лет он мой муж. А я его жена, мать его детей. Может, вы и правы — любовь и все прочее… Состарилась, надоела… Мужчину к себе не привяжешь, не телок. Любовь так любовь. Что ж, любите друг друга, что ж. Мало ли таких семей? У мужчины другая женщина, но ему и на законную супругу не наплевать. Живет, как принято в обществе, выполняет свой супружеский и отцовский долг. Никакого шума, никаких разводов. Так вот я и думаю…
— Думаете? — Юргита соскользнула с подоконника. — Что вы думаете? Что удобнее всего делить мужа. На двоих? — Она широко распахнула двери: — Будьте здоровы. — И, гордо повернувшись, вернулась к окну.
— Ладно, ты еще пожалеешь, нашлась… фифа принципиальная!.. — прошипела Фима, шагнув к Юргите. Но в последний момент сдержалась и бросилась к дверям. — Еще пожалеешь… ой, пожалеешь! — неслось из коридора под стук каблуков.
Так вот она какая, жена Даниелюса. И столько лет он с такой женщиной…
В самый разгар лета, Юргита взяла отпуск и вместе с подругой пустилась на байдарке по удивительным рекам Дзукии. Они то и дело останавливались, чтобы полюбоваться на редкостный пейзаж и поплескаться в воде, потому что дни выдались жаркие, солнце пекло нещадно. Подруга фотографировала, а Юргита
Там маячила рассеченная надвое родниковой речушкой деревня. Покинутая, опустевшая, вымершая дзукийская деревня.
У Юргиты сжалось сердце. Она выбрала место поудобнее и открыла папку. Изба без дверей. Изба без окон. Фундамент. И вот там тоже только фундамент. Груды слежавшейся глины. И деревни умирают, как люди. Как любовь. Как цветные сны. Миллиарды смертей на свете. И вот на этом листе будет запечатлена еще одна… Еще одна Трагедия, еще один Миг Исчезновения, еще одна Случайность. Юргите казалось, что вот-вот что-то должно случиться. Что-то неожиданное и роковое. Однако она не подумала, что здесь, в этой деревне-кладбище, случайность взглянет на нее глазами Даниелюса, возьмет за руки и скажет: «Идем!» И на сей раз уже навсегда. Потому что тебя послала мне сама судьба. Так оно и есть, как ты говорила: если Любовь настоящая, такая, которая пишется с большой буквы, то она меня и на краю света найдет. Идем!
II
В восемь часов утра начинает бешено крутиться колесо времени. Душ, завтрак. Несколько минут перед зеркалом. Скромная дань материнской ласки своему мальчику. Поехали! Внизу, у дверей, ждет всегда вежливый, приятно улыбающийся Люткус. Юргита — в редакцию, Даниелюс — в райком. В полдень, если, конечно, повестка дня не изменится, снова повторят тот же маршрут, только в обратную сторону. Скорей ешь, орудуй ножом и вилкой, жуй — кончается обеденный перерыв. Конечно, редактор и слова не скажет, если опоздаешь, как-никак супруга самого хозяина района… Но как раз поэтому и негоже опаздывать.
Даниелюс благодарно улыбается, чутье подсказывает ему, о чем она думает. Он поднимается из-за стола. Она поднимается из-за стола. И оба снова уезжают: груда немытой посуды, неубранный стол, любимое дитя, для которого родители только гости в доме, — все передоверено Алюте. А что делают те, у кого нет никакой Алюте? Те, у кого двое, трое детей… А еще стояние в очередях в магазинах, на комбинате бытового обслуживания… В тех семьях уже с шести, с семи утра начинается бешеная гонка за временем, бегство от своих чад, от очагового тепла…
Да, хорошо, когда есть Алюте и машина, которая тебя увозит и привозит, и вылизанная квартира, и мальчик, соскучившийся по тебе, бросающийся тебе на шею, как только распахнешь дверь. Отлично, о’кей! Но разве в этом настоящее счастье? Не каждый же день они уезжают вместе на работу, а по вечерам возвращаются домой — пленумы, собрания, совещания, частые поездки по району, в Вильнюс… Недели не пройдет, чтобы два-три вечера не ухлопать, а порой и день-два насмарку. Ничего не попишешь… Для руководства времени столько, сколько надо, а для нее, Юргиты, как говорится, остаток. Крохи… И она ему — только крохи. Как и малышу своему. «Все трое довольствуемся крохами…» И только когда они друг от друга далеко, они спохватываются: какое это счастье быть вместе.