Дягимай

Авижюс Йонас

— Что случилось? — кричит Юргита, и губы ее сковывает волнение. — Говори яснее. Что случилось?

— Товарища секретаря… хозяина… — хрипит Алюте, проглатывая слова, и в трубке слышно, как она захлебывается слезами.

IV

Что это с ним?

Растерянный и испуганный, он смотрит на черную стену мрака. Чья-то рука-невидимка режет ее ножом, словно толстый ватный занавес, и в проступающем проеме открывается белый, подернутый туманом луч с белыми, копошащимися на нем существами… «Больница… Я в больнице…» — наконец понимает он. И этой единственной вспышки мысли достаточно, чтобы сознание прояснилось и, утомленное первым впечатлением, снова затуманилось и погрузило его в небытие.

Потом, как бы сквозь сон, он улавливает чьи-то голоса, но не уверен, не бредит ли. Один голос ему очень хорошо знаком, но чей он? Тут же его заглушает другой, скорее всего — доктора («Нельзя, товарищ Гиринене. Еще нельзя…»). А… теперь все ясно: Юргита! Ватный занавес опускается, отделяя его от белой мглы с такими же белыми существами. И когда наконец они снова появляются — на этот раз уже не во мгле, а на светлом фоне палатной стены, выпуклые, яркие, осязаемые, — он страдальчески зажмуривается, как бы ослепленный солнцем. Неужто и вправду жив?.. Жив! Даниелюс чувствует, как кто-то притрагивается к его щеке прохладной ладонью, как чей-то приглушенный добрый голос настойчиво расспрашивает о самочувствии. Он отвечает, не открывая глаз. Скорей бы они убрались из палаты: во всем теле страшная усталость, хочется провалиться в вязкую тьму и спать, спать…

— Оставьте меня в покое…

Они вполголоса обмениваются какими-то фразами — двое мужчин и одна женщина — и выходят из палаты.

— Дела идут на поправку, — бросает один из них на ходу, — еще несколько дней, и вы будете на ногах.

«Знаю. Эти слова вы повторяете каждому, пока тот не сыграет в ящик… Ну, чего я, в самом деле, злюсь на тех, кому должен в ноги поклониться?»

Даниелюс лежит пристыженный, ругает себя, неблагодарного, и никак не может отделаться от странного чувства отчуждения. На стене напротив кровати — зеркало. Он видит его верхнюю часть. Приподняться бы на локтях и посмотреться бы в него — неужто это и вправду я? Но он только чуть приподнимается и тут же падает на подушку, аж в глазах темно. Нет, нечего и пытаться. Но это не очень его огорчает, он ощупывает себя насколько может, — бока, забинтованную голову, — пробует пошевелить ногами. В порядке. Только правая ниже колена вся горит, тяжелая, словно горячими камнями обложена. Неужто перелом? Касается ее пальцами здоровой ноги. Да, гипс…

Даниелюс чуть не плачет от досады. Теперь сомненья нет — несчастье! Угодил, как слепой в колодец. Он силится вспомнить, как все произошло, но в сознании мелькают какие-то отдельные картины, расплывчатые, неяркие, разрозненные, хоть убей, не выстраиваются они в одну цепь, по которой можно бы восстановить все, что случилось. Андрюс Стропус куда-то бежит, кричит как сумасшедший. Истерически вопит какая-то женщина. Чьи-то по-волчьи оскаленные зубы, глаза. Глаза вроде бы людей, но в них звериная ярость, не от голода, а от ненависти к таким же, как они, людям. За глотку — и кончено! Тебя позорно сбили с ног, с грязью смешали твое человеческое достоинство, тебе долго зализывать свои телесные и душевные раны, а они по отбытии срока вернутся домой и примутся за то же самое. А все потому, что мы гуманисты, потому, что благородные, верим в торжество добра, потому, что совесть не позволяет нам раздавить клопа сразу, без размышления, мы непременно должны подержать его взаперти, пока не оголодает, а потом отпустить, чтобы вдоволь напился крови, и только тогда его, разбухшего, снова упечь за решетку!

— Таких расстрелять мало, — слышится чей-то голос из толпы. — Привязать бы к столбу на площади, как в старину, и жилу за жилой, пока не подохнет…

— Истинная правда, — отзывается Пирсдягис и, наверное, в десятый раз принимается со всеми подробностями рассказывать, как зашел утром к Гайлюсу и нашел их обоих, несчастных, мертвыми.

Даниелюс пытается отделаться от этой страшной картины, беспомощно цепляясь взглядом за белые стены палаты, но никак не может уцепиться и, как ни старается отвлечься, все равно возвращается к тому, что случилось. «Ведь немного нужно

было, чтобы и со мной то же самое… Чтобы та же рука… да, та же… Только, может, под другим именем — Разорителя, Опустошителя, Зверя…» Юозас Гайлюс смотрит на ту руку остекленевшим от ужаса взглядом. На ноги свален шкаф — дверцы болтаются, все перерыто. Стулья и лавки опрокинуты, постели обшарены, даже половица в самом углу оторвана. Гайлюнене лежит в ночной сорочке поперек кровати, обхватив грудь руками. Никаких следов насилия: просто сердце разорвалось от страха. А у Юозаса Гайлюса горло перерезано каким-то острым предметом — то ли ножом, то ли бритвой — точно так, как Альбертас Гайлюс и обещал сделать…

Полдень, убитых уже нет — увезли в Епушотас для вскрытия, но Пирсдягис мастер рассказывать.

— Деньги, сволочь, искал, — возмущенно перебивает его кто-то.

— На автомобиль. Из-за какой-то железной коробки родного отца…

— Такие уж времена: хватают друг друга за горло, как оголодавшие волки…

Появляется Альбертас, конвоируемый двумя мужиками. Под глазом синяк, рубаха из штанов вылезла, разорвана на плече, белое тело виднеется.

— У доярок его застукали, — хором начинают они. — В коровнике. С Микалените! Укокошил родителей — и на девку, бугай… Милиция уже объявилась?

Ясное дело, объявилась. Правда, на часок в Епушотас отлучалась — трупы отвозила, — но сейчас опять по двору рыскает. Только и знают — ходить вокруг усадьбы, вынюхивать, а преступника пусть народ сам ловит.

— Надо было его раньше приволочь, пока родители, бездыханные, лежали, — раздается недовольный женский голос.

— Ведите его в избу. Кровь-то там еще не высохла. Увидит и, может, у самого из носу хлынет.

— Хлынет, даже у такого. Невинно пролитая кровь отмщения требует, убийцу на чистую воду выводит…

— В избу его! В избу!

Вталкивают Альбертаса на порог, потом в сени, потом в избу, где все разворошено, сдвинуто, — как было утром, так и осталось. Толпа входит за убийцей следом, гудит, что-то выкрикивает.

— На колени, гадюка!

Альбертас, белый как мел, смотрит на лужу крови под ногами, кусает посиневшие губы, и его руки, связанные за спиной, судорожно дрожат. Серое лицо искривлено гримасой, кажется, Гайлюс-младший вот-вот нахально улыбнется, но нет, затряс подбородком, заморгал глазами, и на ресницах слезы повисли.

— Гляньте-ка, гляньте-ка, совесть у него заговорила!

— Артист!

— На колени, кому сказано, отцеубийца! — наперебой, все более ожесточаясь, выкрикивают в толпе.

Альбертас как будто только сейчас соображает, что случилось.

— Да вы что, рехнулись?! Как же это я сам, своими руками, родителей!.. Идиоты!.. — кричит он, пытаясь вывернуться из рук конвоиров.

— Ишь какой! Еще и ругается…

— Вытер окровавленные руки о девкин подол и думает, все поверят…

— В зубы ему!

И кто-то послушался, съездил. Теперь и впрямь из носа красная струйка потекла.

— Ладно, Пирсдягис, я тебе этого не прощу. Припомню!

— Вот тебе есце! Вдобавок! — и Пирсдягис, подпрыгнув, как петушок, плюет Альбертасу в лицо. — Нам, дягимайцам, этого только не хватало — собственного отцеубийцы. Пулю в лоб — и все! Вот так, — добавляет сон по-русски.

— Граждане, соблюдайте порядок и спокойствие! — пытаются утихомирить толпу милиционеры, протискиваясь сквозь ее заслон. — Что это за самосуд? Для этого есть закон. Гражданин Альбертас Гайлюс, вы арестованы по подозрению… А вы, гражданин Пирс… Пирс… Пирс…

— …Пирштдягис…

— А вам, гражданин Пирштдягис, положено десять суток за хулиганство.

Все трое, растолкав толпу, выходят во двор: первым — милиционер, за ним — Альбертас, за Альбертасом — второй милиционер. Вытягивая шею, Гайлюс-младший оглядывается, словно нож ищет, чтобы перерезать петлю, которую люди вот-вот накинут ему на шею. Нашел!

— Секретарь! Товарищ Гиринис! — кричит он. — Неужели вы верите, что я родного отца?

Растерянный Даниелюс делает знак милиционерам: ведите, мол, ведите…