Дьявол на испытательном сроке
Шрифт:
— Черт, птичка, прекращай говорить мне такие вещи, — Генриху хочется сжать объятия еще сильнее, чтобы ей стало в них нестерпимо жарко, чтобы её желание поднялось в ней шквалом. Просто для того, чтобы её чувства сейчас соответствовали его душевной буре.
— Почему? — чуть обиженно бурчит она.
— Потому что я ужасно ревнивый поганец, а ты тешишь мою гордыню, — кажется, имеет место быть эволюция слепого и глухого котенка в довольного урчащего кота, по крайней мере Генрих сейчас сам понимает, что еще чуть-чуть и он начнет мурлыкать.
— Я переживу, — шепчет Агата, касаясь его лица невесомыми поцелуями,
— А что не переживешь? — Генрих ловит губами мочку её уха, и она захлебывается воздухом. Её так мало нужно, чтобы потерять голову. Ведь он даже её не раздел… Даже не залез под тонкий свитер, хотя хотелось, ужасно хотелось. И по-прежнему хочется. А еще лучше сдернуть этот свитер вовсе, податься вперед, опрокинуть её на спину, распластать прямо на этом тонком фиолетовом ковре. Нет. Сегодня нет. Она едва выпуталась из липких объятий страха, сейчас вся эта инициатива с его стороны вызовет совершенно ненужные ассоциации. Пусть задаст темп сама. Разницы нет совершенно.
— Никаких больше столов и кабинетов, — грозно заявляет она, пытаясь выглядеть непоколебимо.
— Давай больше никакого кабинета Миллера, — хмыкает Генрих, на краткий миг отрываясь от её шеи, — потому что с ним реально вышел перебор, но в нашем-то кабинете можем что хотим делать, нет?
— Там же еще Анна… — задыхаясь возражает Агата.
— Я её убедительно попрошу погулять, — смеется Генрих.
— Я против, — ворчит Агата, — но ты же переубедишь…
— Не поддавайся, — шепчет Генрих, — ни за что мне не поддавайся.
Ведь так интересно будет добиться её уступок, если она будет противиться его идеям, не сдастся ему легко и просто. Это будет иллюзия охоты, приятная и будоражащая.
Кажется, время для болтовни заканчивается — она уже не хочет ничего ему отвечать, но с большой охотой ловит губами его поцелуи.
Сквозь себя (2)
За окном темнеет, пока они болтали, в комнате уже сгустились сумерки. Еще чуть-чуть, и в комнате станет темно. И это… неожиданно раздражает, она хочет сегодня видеть. Его. И чтоб он видел её. Значит, надо поторопиться.
— Эй, куда!
По полу с веселым цоканьем раскатываются пуговицы. Рубашка очень раздражала… Оказывается, чтобы с ней разделаться нужно было дернуть не очень-то сильно.
— Насилуют! — весело выдыхает Генри, а Агате хочется рыкнуть на него, как дикой кошке. Еще пять минут простоя, и она уже сама сдернет с него штаны. Есть подозрение, что он этого и добивается.
У его губ терпкость и крепость шиповникового вина. И они прекрасно справляются с тем, чтобы рассеять тревожные мысли, вытеснить из груди неприятное щемление. Такие горячие. Такие жадные. Пьянящие.
Горячие у него не только губы. От всего его тела пышет жаром, сама себе Агата кажется ледышкой, когда касается его кожи. Черт, какой же он красивый… На самом деле она и до этого это понимала, но сейчас будто смотрит на него, избавившись от тумана перед глазами. От одних только его глаз цвета темного янтаря в принципе сложно оторвать взгляд, особенно сейчас, когда они слегка затуманились. А если совершить этот немыслимый подвиг — сразу и не поймешь, на что смотреть сначала — на сильную ли шею, на мускулистую
— Так нечестно, — возмущенно шипит Генри, когда Агата в который раз уклоняет лицо от его губ. Да, ей прекрасно известно, что будет дальше, сейчас он прижмется губами к её шее, выпишет на ней языком свои инициалы, и все, Агата будет скулить от нетерпения. Нет, сегодня Агате хочется безумно прочувствовать, что все действительно происходит по её решению. В общем и целом — ей и не нужно ничего, чтобы сейчас дрожать от нетерпения. Она уже дрожит. Все потому, что ужасно по нему скучала. И вчерашнюю ночь скучала, и весь этот длинный невыносимый день. Сложно представить, как обходиться без него более долгие периоды времени. Может быть, потом станет легче — но сейчас она сама чувствует себя голодной. Ужасно голодной. И насытить её может только он.
— Пойдем уже на кровать? — выдыхает Агата, отрывая губы от его скулы. Пальцы распускают узел на его галстуке. Она даже и не заметила утром этого галстука…
— Слушаюсь, моя госпожа, — ухмыляется демон. Ах, госпожа? Ну погоди же, Генри. До кровати совсем немного, но чтобы добраться — нужно встать. Это тяжело сделать, когда руки заняты обшариванием мужского тела, а губы — мужским же ртом, изучают его на предмет нахождения в нем языка. Находят, нужно сказать, с завидной регулярностью. Наконец встать на ноги и при этом не испытать тяжелейшего разочарования от расставания с его телом удается. Удается и пихнуть демона в грудь. Он поддается — сваливается на голубое покрывало.
Смотрит на неё, в глазах пляшут веселые черти. Агата устраивается на его бедрах. Сложно игнорировать его возбуждение, поэтому сдвигается чуть ниже.
— Давай сюда руки, — требует Агата, надеясь, что он не будет с ней спорить. Черт возьми, да у неё и опыта — всего ничего, а то, что она пробует сейчас, — она видела в какой-то мелодраме и никогда не проверяла на практике. И страшно налажать, страшно выглядеть глупой, страшно не оправдать его ожиданий. С ним всегда безумно хорошо, настолько, что кажется, что так и вовсе не бывает. Даже сейчас её будто окутывает его внутренняя сила, и от одного этого ощущения её бросает в дрожь. Она в безопасности, с ним — в безопасности.
Генри садится, Агате на миг кажется, что он решил не идти у неё на поводу, но он сбрасывает с плеч рубашку, вытягивает руки вверх.
— Так удобней, — шепчет он прямо ей в губы, и Агата нервно хихикает и тянется к его запястьям с галстуком. Руки даже подрагивают от волнения, пока она затягивает узел. Он смотрит на неё снизу вверх, как на дивное чудо, дышит — и от его дыхания, прогревающего тонкую ткань водолазки, по коже будто растекаются во все стороны крохотные искорки, а внизу живота снова скручивается сладкий спазм. Как же мало ей надо для того, чтобы растерять из головы все мысли, если рядом оказывается он.