Дьявольский вальс
Шрифт:
– Алло, это доктор Делавэр.
– О... чем могу помочь?
– Как дела?
– Прекрасно.
– Вы в комнате Кэсси?
– Нет, не там.
– На посту?
– Да.
– Как Кэсси?
– Отлично.
– Спит?
– Ага.
– А Синди?
– Она тоже.
– Тяжелый день, а?
– Да уж.
– Доктор Ивз была?
– Около восьми – вам нужно точное время?
– Нет. Спасибо. Есть что-нибудь новое по поводу гипогликемии?
– По этому вопросу лучше переговорить с доктором Ивз.
– Новых припадков не было?
– Нет.
– Хорошо, – закончил я. – Скажите Синди, что я звонил. Зайду завтра.
Вики повесила трубку. Несмотря на ее враждебность, я испытывал странное, почти развращающее чувство власти. Я знал о ее безрадостном прошлом, а ей было неизвестно о моих сведениях. Но вскоре я понял: мои знания нисколько не приблизили меня к истине.
«Слишком отвлекся», – сказал бы Майло.
Я сидел и чувствовал, как уменьшается моя власть.
13
На следующее утро я проснулся в чистых лучах весеннего солнца. Пробежался пару миль трусцой, не обращая внимания на боль в коленях и сосредоточив все мысли на вечере, который проведу вместе с Робин.
Принял душ, покормил рыбок, во время завтрака прочитал газету. Об убийстве Эшмора больше ни слова.
Позвонил в то справочное бюро, которое подходило к адресу Дон Херберт. Ни адреса, ни номера телефона. Женщины с такой фамилией у них не оказалось. Ни один из двух Хербертов, проживающих в Калвер-Сити, не знал никакой Дон.
Я повесил трубку. А что, собственно, изменится, если я и найду адрес? Ну, отыщется Дон. Как я объясню свой интерес по поводу истории болезни Чэда?
Я решил сосредоточиться исключительно на своей специальности. Одевшись и пристегнув на лацкан больничный пропуск, я выехал из дома, повернул на бульваре Сансет на восток и направился в Голливуд.
До Беверли-Хиллз я добрался очень быстро и проехал Виттиер-драйв, не снижая скорости. Что-то на противоположной стороне бульвара привлекло мое внимание.
Белый «катласс», приближающийся с востока. Я свернул на Виттиер и направился к 900-му кварталу.
При первой же возможности повернул в обратном направлении. К тому времени, как я подъехал к большому Дому в георгианском стиле, «олдсмобил-катласс» уже стоял на том же самом месте, где я видел его вчера. Из автомашины выходила чернокожая женщина.
Молодая, около тридцати или чуть постарше, невысокая и тоненькая. Серый хлопчатобумажный свитер, черная, до колен, юбка и черные туфли на низком каблуке. В одной руке она несла сумку с продуктами, а в другой держала коричневый кожаный кошелек.
Возможно, экономка. Ездила делать покупки для опечаленной вдовы Эшмора.
Она повернулась к дому и заметила меня. Я улыбнулся. Вопросительно посмотрев на меня, маленькими легкими шажками приблизилась ко мне. Когда женщина подошла ближе, я увидел, что она очень хорошенькая. Кожа была настолько черной, что отливала в синеву. Круглое лицо, не заостренный подбородок; черты ясные и широкие, как у нубийских масок. Большие внимательные глаза сосредоточились на мне.
– Здравствуйте. Вы из больницы? – Утонченное английское произношение, свойственное учащимся средней школы.
– Да, – удивившись, ответил я, но вскоре понял, что она увидела пропуск на лацкане.
Ее глаза заморгали, потом широко раскрылись. Радужная оболочка двух оттенков – красного дерева в центре и орехового по краям.
Покрасневшие белки. Она плакала. Рот слегка дрожит.
– Алекс Делавэр, – представился я, протягивая руку из окна машины.
Женщина поставила сумку на траву и пожала мне руку. Ее узкая ладонь была сухой и очень холодной.
– Анна Эшмор. Не ждала никого так скоро.
Почувствовав неловкость из-за своих предположений, я произнес:
– Я не знал доктора Эшмора, но хотел выразить свои соболезнования.
Она опустила руку. Где-то в стороне чихала газонокосилка.
– Никакой официальной службы не будет. Муж не был религиозен. – Она повернулась к большому дому. – Не зайдете ли?
Стены вестибюля высотой в два этажа были оштукатурены в кремовый цвет, а пол был выложен черными мраморными плитами. Витая мраморная лестница с красивыми медными перилами вела на второй этаж. Справа от холла большая столовая-с желтыми стенами сверкала темной гладкой мебелью в стиле модерн, которую, по-видимому, полировала добросовестная прислуга. На стене за лестницей – смесь современной живописи и африканского варианта батика. Небольшое фойе вело к стеклянным дверям, которые как бы обрамляли классический калифорнийский вид – зеленый газон, голубой бассейн, наполненный пронизанным солнцем серебром воды, белые кабинки за увитой растениями колоннадой, зеленая изгородь и клумбы с цветами под колеблющейся тенью деревьев. Что-то ярко-красное карабкалось по черепице крыши кабины – бугенвиллея, которую я видел с улицы.
Из столовой вышла горничная и забрала сумку у хозяйки. Анна Эшмор поблагодарила ее, затем указала налево, в гостиную, комнату в два раза больше столовой, расположенную на две ступени ниже холла.
– Пожалуйста, – предложила она, спускаясь в гостиную и включая несколько напольных ламп.
В углу расположился большой черный рояль. По восточной стене – ряд высоких окон, закрытых ставнями, сквозь которые пробивались тонкие лучи света. На светлом паркете лежат персидские ковры в черных и буро-красных тонах. Белый потолок с углублениями-кессонами, стены абрикосового цвета. На стенах вновь произведения искусства – то же смешение полотен, писаных маслом, и африканских тканей. Мне показалось, что над гранитной полкой камина я разглядел работу Хокни.
Комната была холодной, ее наполняла мебель, как будто только что привезенная из студии дизайнера. Белые замшевые итальянские диваны, черное кресло работы Броера, большие, со щербинами, постнеандертальские каменные столы и несколько столиков поменьше с витыми медными прутьями-ножками и столешницами из тонированного голубого стекла. Один из каменных столов располагался перед самым большим диваном. В центре его возвышалась чаша из розового дерева, наполненная яблоками и апельсинами.
Миссис Эшмор вновь пригласила: