Дыра
Шрифт:
Оказывается, это он сам, Гога-Гоша, во фраке и в бабочке, обходит гостей с бокалом шампанского, и все улыбаются ему и благодарят за прекрасную идею и прекрасное ее воплощение.
— Ах, это незабываемо! — говорит, чокаясь с ним бокалом, знаменитая эстрадная дива. — Я никогда еще не встречала Новый год так экзотически! Как это вам пришло в голову?
— Да, океан, экзотика! — подхватывает известный писатель, лауреат Букера и Антибукера сразу. — И надо же было вычислить это место, откуда все начинается! Потрясающе, грандиозно! Вы не будете возражать, если я вставлю это в свой новый роман?
— Договоримся, — отвечает Гога-Гоша и хлопает писателя по хилой спине.
— Поздравляю,
— Я уступлю его вам под «Ориент-Банк», если хотите. Недорого.
Он всем улыбается одинаково ровной улыбкой и ищет глазами свою спутницу. Но вместо нее рядом оказывается женщина Люба со своей козой. Коза смотрит на него строго и спрашивает:
— Так как, вы говорите, ваша фамилия?
Как ни напрягается во сне Гога-Гоша, а вспомнить не может и от этого просыпается и долго лежит потом с открытыми глазами, вглядываясь в темноту. Вдруг ему приходит в голову, что надо попытаться вспомнить что-нибудь другое, близкое к фамилии — например, маму с папой… Он пытается представить их — вместе и порознь, все лицо или одни глаза, или хотя бы руки и — ничего! Только неясные, стертые очертания, ускользающие, неуловимые… Как хоть их звали? Не помнит… Тогда он закрывает глаза и хочет мысленно увидеть город, в котором родился, улицы и дома, и себя маленького, идущего в школу… Но ничего не вспоминается, совсем ничего — ни как назывался этот город, ни в какую школу он ходил, ни чему его там учили…
Что же получается? Он совсем не помнит своего прошлого? Нет, ну последние-то лет десять он помнит достаточно хорошо — все должности, на которых он успел перебывать; название партии, в которой он состоит, хотя оно менялось за это время раз, наверное, пять; да что говорить — всю московскую тусовку он, оказывается, помнит так хорошо, как будто и не исчезал из нее никуда. Жену Марину (вот уж кого хотелось бы забыть!) — помнит прекрасно, вот прямо стоит перед глазами — худая, как жердь, длинноногая, как цапля, с большим накрашенным, никогда не закрывающимся ртом — брр! Ему всегда нравились совсем другие женщины — маленькие, пухленькие, с ямочками на щеках, к ним тянуло по-настоящему природное его естество… Но среди людей его круга в моде сейчас именно такие, как Марина, только с такими принято появляться в свете. Пришлось жениться именно на такой, он ее выбирал, как иномарку, придирчиво оценивая, все ли соответствует классу «люкс», все ли навороты на месте. Хотя какие там навороты, рукой зацепиться не за что.
Итак, он помнит все и не помнит ничего. Все, что касается теперешней его жизни, и — ничего, относящегося к жизни прошлой. Выходит, он теперь человек без прошлого. Так бывает? Это очень страшно или ничего? Если бы не фамилия, вполне можно было бы обойтись и без прошлого. Пока. Главное — выбраться из этой дыры, а уж там, в Москве или за границей — лучшие врачи и все такое… Только одно но. Как выбраться, не вспомнив точно, кто он есть? А вспомнить он, наверное, сможет только, когда выберется. Замкнутый круг.
Ночь он промаялся в этих мыслях и заснул только под утро. А утром следующего дня его ожидали события еще более неприятные.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,
в которой выясняется, что во всем виноват Нострадамус
Люба уже продала молоко и собиралась уходить с рынка, когда вокруг нее вдруг возникло какое-то движение, словно вихрь закружил
Достигнув мэрии, колонна стала тормозить и растекаться по площади хаотической массой, Люба оказалась где-то в самой середине ее, снова зажатая со всех сторон быстро уплотнявшейся толпой, но теперь она не чувствовала стесненности, а только возбужденное нетерпение. Она еще не понимала, что именно должно произойти, но желание быть причастной к этой буче, заваривавшейся прямо у нее на глазах и даже как будто зависящей от ее здесь присутствия, было так велико, что слезы выступили у нее на глазах. Она потянулась на носках, чтобы увидеть что-то впереди себя, и даже подняла вверх руку, словно хотела дать знать кому-то там, впереди, невидимому, но управляющему толпой: «Я здесь! Я с вами!» Тут же сунули ей в руки плакат, и Люба стала с энтузиазмом им размахивать, даже не взглянув, что там написано.
— Мэра! Мэра сюда давай! — крикнули впереди.
— Христофор! Выходи! — подхватила толпа и несколько минут дружно скандировала: «Хри-сто-фор! Вы-хо-ди!»
Мэрия безмолвствовала и смотрела на площадь серыми глазами зашторенных окон.
— Послать за ним! Сам не выйдет! — кричали справа.
— Если не выйдет, надо брать мэрию штурмом! — кричали слева.
— Брать штурмом! — немедленно отозвалась вся площадь.
Тем временем какой-то мужик под радостные вопли и даже аплодисменты взобрался на верх кирпичной стенки и встал там в полный рост лицом к толпе, спиной к кажущемуся безлюдным зданию мэрии. Люба узнала в нем охотника Семенова.
— Люди! — надрывно крикнул охотник Семенов. — От нас снова скрывают правду! Здесь. — Он показал рукой на особняк за спиной. — Прячутся от нас те, кто обязан знать эту правду и знает! Может быть, они задумали втихаря покинуть наш город и оставить нас на произвол судьбы? Не выйдет! Если погибать — будем погибать вместе! А если есть возможность спастись, то надо в первую очередь спасать женщин, детей и стариков, потом всех остальных, и только в последнюю очередь спасать свою шкуру. Требуем мэра на площадь!
— Требуем мэра на площадь! — эхом прокатилось в толпе.
Кто-то снизу стал дергать охотника Семенова за сапог.
— Эй! Ты кто такой, что туда залез? Тебя кто уполномочил? Тут и без тебя есть кому командовать!
Трое или четверо сердитых мужчин, оттирая друг друга локтями, пытались взобраться на стену и стать рядом с опередившим всех самозванцем.
— Вы сначала между собой разберитесь, кто будет командовать, а я пока постою, — чуть наклонив шись, сказал им со стены охотник Семенов и крикнул уже во весь голос: