Дзержинский

Тишков Арсений Васильевич

Мрачный одиночный корпус давил на психику узников. Камера — сырая, полутемная коробка из кирпича и железа. Вместо койки откидной лежак из натянутой на железные трубы парусины.

Одиночка скоро начала делать свое дело. Расшатались нервы. Угнетала вынужденная бездеятельность. Днем все чаще наступала апатия. По ночам мучили сновидения, такие выразительные, что ему порой трудно было понять, где сон, где явь.

Убивал время чтением. С нетерпением ждал писем от жены и сына. Но они приходили редко, а иные и вовсе не доходили: администрация тюрьмы задерживала.

Ожидание становилось невыносимым, начинала мучить тоска.

Наступил очередной срок писем. Феликс Эдмундович писал Софье Сигизмундовне: «И даже тогда, когда тоска как бы одолевает меня, все-таки в глубине души я сохраняю спокойствие, любовь к жизни и понимание ее, себя и других. Я люблю жизнь такой, какая она есть, в ее реальности, в ее вечном движении, в ее гармонии и в ее ужасных противоречиях… И песнь жизни живет в сердце моем… И мне кажется, что тот, кто слышит в своем сердце эту песнь, никогда, какие бы мучения ни переживал, не проклянет жизни своей, не заменит ее другой, спокойной, нормальной».

5

Срок каторги окончился 29 февраля (13 марта) 1916 года. Царская Фемида не собиралась выпускать Феликса Эдмундовича Дзержинского из своих цепких лап. Но закон есть закон. Срок кончился, и в тот же день, из Орловского каторжного централа его перевели снова в губернскую тюрьму, а затем в Москву для нового судебного разбирательства.

В Таганской тюрьме Дзержинского, как важного государственного преступника, водворили в одиночку.

«Кто ты?» — простучал в стену Дзержинский.

«Млынарский», — последовал неожиданный ответ.

Это, конечно, была чистая случайность, что камера № 248, где находился Дзержинский, оказалась рядом с камерой Млынарского, но случайность счастливая. Оба обрадовались.

Феликс Эдмундович обследовал болты, которыми сквозь стену крепились их койки. Болт у изголовья шатался. Поработали попеременно, и вокруг него получилась маленькая щель. Теперь после отбоя соседи могли свободно разговаривать, лежа каждый на своей койке.

На прогулке Феликс Эдмундович показал Млынарскому фотографии.

— Смотри, это мой сынок, герой, смена наша.

С фотографии на Млынарского смотрел большими глазами хорошенький мальчик лет пяти. Голова в длинных кудряшках, а взгляд не по годам внимателен и печален.

— Славный мальчуган! — ответил Млынарский, возвращая фотографию.

Глаза Феликса Эдмундовича затуманились печалью.

— Как царизм мучает и калечит судьбы людей, — сказал он, — сын у меня родился в тюрьме и растет без отца, а ты в свои 22 года уже более четырех лет мотаешься по тюрьмам.

Утром 4 мая 1916 года они неожиданно встретились в канцелярии тюрьмы. Там формировали сразу две партии для доставки в суд: лодзинскую, куда входил Млынарский, и варшавскую, где были Дзержинский и его однодельцы.

От тюрьмы до здания Московской судебной палаты, помещавшейся в Кремле, обе партии следовали общей колонной, пешим порядком.

День был ясный, весенний, идти было хорошо, и Феликс Эдмундович с удовольствием и огромным интересом

разглядывал Москву, которую, в сущности-то, и не знал. Жить и работать в Москве не приходилось, бывал лишь проездом, во время побегов из Сибири.

Кривыми, узкими переулками вышли на набережную Москвы-реки. Перед взорами заключенных открылась величественная панорама Кремля. Бесчисленные позолоченные купола и двуглавые орлы на башнях ярко горели в лучах майского солнца, на высоком холме за зубчатыми стенами возвышался дворец.

— Гордись, быдло, что тебя будут судить в таком важном и красивом месте, — говорил Млынарский, толкая в бок товарища.

В здании Московской судебной палаты заключенных разделили. Дела лодзинцев и варшавян слушались в разных составах суда, на разных этажах этого огромного казенного здания.

Вместе с Дзержинским судились еще шесть человек: Иосиф Уншлихт, бывший редактор газеты «Свободная трибуна» Тадеуш Радванский и рабочие Комарницкий, Душак, Пшедецкая и Файнштейн. Впервые их свели всех вместе, и Феликс Эдмундович с интересом разглядывал своих однодельцев. И поражался, как жандармы, следователи и прокуроры ухитрились соединить их в одном деле.

Иосиф Станиславович Уншлихт в момент ареста был одним из руководителей «розламовцев», и никакой совместной работы они, разумеется, не вели. Теперь, после объединения, это, конечно, неважно, и Дзержинский рад пожать руку старому товарищу по партийной работе в Варшаве. Он рад встрече и с Марысей — Стефанией Пшедецкой. Эта модистка с Данилевичской улицы показала себя отличным организатором. Прекрасный товарищ, но до ареста тоже была «розламовкой». И уж совсем непонятно, почему арестовали и держат в тюрьме Радванского: газета-то была легальная! Остальных сопроцессников Феликс Эдмундович знает плохо или вовсе не знает.

Но у жандармов получилась внешне довольно стройная схема: во главе «заговорщиков» он — член Главного правления, ему помогают члены Варшавского комитета — Уншлихт, Пшедецкая и редактор Радванский, а дальше идут рядовые члены «преступного сообщества, именуемого социал-демократией Королевства Польского и Литвы».

Со своего места на скамье подсудимых, огороженной деревянным высоким решетчатым барьером, Феликс Эдмундович оглядел зал. Совсем близко увидел сестру Ядвигу. Она сидела во втором ряду и что-то нашептывала молодой женщине в костюме сестры милосердия. Пригляделся. Боже мой! Да ведь это ее дочь, тоже Ядвига.

Они обменялись улыбками. Сестра заплакала. «Чего она распустилась?» — Феликс нахмурился и погрозил ей пальцем.

Затем раздалось обычное: «Встать, суд идет!»

Начался процесс, или, как говорил его адвокат, «судоговорение». Процесс продолжался два дня. И наконец, приговор: Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому — шесть лет каторги с зачетом трех лет предварительного заключения. После отбытия срока водворить на вечное поселение в Сибирь, откуда он ранее сбежал.

Уншлихта, Душака и Пшедецкую — в Сибирь, на вечное поселение. Радванского, Комарницкого и Файнштейна считать оправданными.