Джесси
Шрифт:
– Значит, ты всё это время притворялся, что любишь меня? И всё, что ты мне говорил – это ложь!?
В груди у Гены стало пусто и холодно.
– Нет, Марьяна, я люблю тебя. И дороже чем ты у меня никого нет и, наверное, уже не будет… Но мы должны расстаться!
– Но почему?! Почему?!! Кому это нужно? Зачем?!.
Гене было лучше умереть, чем видеть рвущую его сердце боль Марьяны.
– Это твоё окончательное решение? – спросила она, немного успокоившись.
– Да, Марьяна. Так нам обоим будет лучше …
Марьяна вытерла платочком слезы и уже спокойным голосом предложила выйти на улицу, прогуляться. Они прошли в прихожую, никто на это внимания особо не обратил. Мало ли чего – молодым захотелось прогуляться. Только отец Марьяны проводил их тревожным взглядом.
Природа расщедрилась и подарила настоящую новогоднюю ночь. С неба, покрывая все вокруг белым пушистым ковром, медленно кружась в воздухе, бесшумно падали большие снежинки. В воздухе не ощущалось даже легкого дуновения ветра. Ветви деревьев и кустов, растущих возле домов, в сквериках и вдоль улиц были покрыты толстым слоем снега и дополняли собой вычурный сказочный пейзаж. Казалось, что весь обозреваемый мир был против, чтобы в эту ночь рушилась гармония любви. И природа, казалось, всей своей красой говорила: «Люди, одумайтесь! Остановитесь! Не разрушайте того, что намного прекраснее всего, что есть в мире, того, что вы видите вокруг; прекраснее всех благ, существующих под солнцем, дороже всей земной роскоши. Ведь любовь – это то, что даровано небом! Берегите её как нежный, драгоценный сосуд, осколки которого уже не склеить. Цените её, дорожите ею, ибо она не покупается и не продается…» Они ни разу не обмолвились о предстоящей разлуке. Лишь долго, взявшись за руки, ходили по тем местам, которые были им так дороги. Они прошли к памятнику, – месту их свиданий, затем через скверик на соседнюю улицу, по обеим сторонам обрамлённую молодыми клёнами, на ветвях которых сейчас лежал снег. Накопившись, он срывался и падал вниз, оставляя за собой шлейф белой холодной пыли. Это был их любимый маршрут – здесь они часто гуляли по вечерам. И кто знает, может, это и были самые счастливые дни их жизни…
Вернувшись к подъезду, ещё долго стояли и смотрели друг другу в глаза. Когда пришло время прощаться, Гена прикоснулся губами к её щеке. Глаза Марьяны были полны слёз, они копились, и вот две большие слезинки покатились по её щекам, оставляя за собой мокрый след… А затем ещё и ещё. Она приподнялась на носки сапожек и, коснувшись мокрой от слез щекой его губ, поцеловала его в щёку. Затем попрощалась и ушла… А он пошел в скверик, сел на ту самую скамейку, где они с целовались в первый раз и, всё еще ощущая на губах солоноватый привкус её слез, заплакал. Редкие прохожие не обращали на него внимание. Мало ли почему могут плакать люди в новогоднюю ночь…
Кто может с уверенностью сказать: был ли Гена прав. Люди чувственные и по натуре горячие сразу же воскликнут «нет!». И это радует! Значит, не потеряна ещё вера в любовь. Другие, скажут «да!». Что, мол, у этих отношений не могло быть будущего – уж так устроен человек, думает только о себе, и на жертвенную любовь, которая не заботится о собственном благе, способен лишь на непродолжительное время. Но суть в том, что как те, так и эти будут правы по-своему. Ведь человеческие отношения одним шаблоном не измерить, и у каждой судьбы – свое лекало…
Как сложилась бы жизнь у Гены с Марьяной в дальнейшем, могло показать только время – самый мудрый и праведный судья. Ну, а сейчас, что есть, то есть. И надо было с этим как-то жить. А как жить, если эта самая жизнь потеряла всякий смысл без любимой, да еще и вгрызается как голодная мышь мыслью, что во всём виноват он сам. И чем больше проходило времени, тем больше и больше сомневался Гена в правильности своего решения. И, когда уже не оставалось сил бороться с подступившей злой тоской, набирал номер телефона Марьяны, но, не дождавшись даже первого гудка, клал трубку. Все чаще стала появляться мысль о том, чтобы уехать в деревню, к родителям. И если в будние дни работа хоть как-то отвлекала от мыслей, связанных с Марьяной, то выходные превратились в сущий ад.
Вока после школы тоже пошел работать на автобазу слесарем, и заочно поступил в автодорожный институт. В последнее время они виделись не столь часто, как это было раньше. Гена жил своими интересами, Вока – своими. Но он не мог уехать, не попрощавшись с другом.
– Надолго? – спросил Вока.
– Как получится. Возможно, что и насовсем.
– Тебе еще никто не говорил, что ты бежишь сам от себя?..
– Пока что нет.
– Считай, сказали…
Разговор явно не клеился, и продолжать его не было смысла. Гена встал и попрощался, собираясь уходить.
– Подожди! – остановил его Вока. – Меня, скорее всего, весной в армию призовут… И если ты уедешь, то мы долго не увидимся. Так что, давай на всякий случай попрощаемся и… И прости, Гена, за нравоучения! Поступай, как знаешь, тебе видней…
И они, прощаясь, обнялись.
Вечером, сразу же после ужина, Гена сказал о своём решении Михаилу Ивановичу и Людмиле Александровне. Михаил Иванович пил чай из своей большой, красиво расписанной чашки, однако, услышав новость, отставил её в сторону. За столом повисла тишина.
– Тебе что, Гена, плохо у нас живется, или обидели тебя чем? – первым спросил Михаил Иванович.
За эти годы они привыкли к нему как к родному сыну, да и сам Гена всем сердцем привязался к этим добрым, отзывчивым людям. И сообщить им о своём намерении ему тоже стоило определенного мужества.
– Нет, Михаил Иванович вы меня ничем не обидели! Просто, мне надо уехать…
– По-ня-ятно… – многозначительно протянул тот и взглянул на жену. Конечно же, они заметили изменения, которые произошли с ним за последнее время.
Людмила Александровна со свойственной ей женской простотой спросила:
– Гена, это как-то связано с Марьяной?..
Сказать, что он уезжает из-за Марьяны, было бы неправдой.
– Нет, Людмила Александровна, это связано не с ней… Скорее, только со мной.
И, уловив на себе её вопросительный взгляд, посчитал, что одни из самых близких ему людей не должны оставаться в неведении и только лишь догадываться о причине его отъезда. Поэтому он как есть, безо всяких чувственных подробностей, рассказал им суть дела и объяснил причину своего решения.
Иван Михайлович только крякнул и, шумно отодвинув стул, встал из-за стола, достал из холодильника бутылку «Жигулевского» и отправился в комнату, дабы по горячности своей натуры не наговорить чего лишнего, а потом сожалеть об этом. Людмила Александровна хоть и вела себя в жизни просто, по сути была натурой утонченной; она осторожно, дабы не ранить опрометчивым словом, подступила к разговору.
– Гена, – сказала она, – ты извини, но я должна спросить: вы действительно с Марьяной любили друг друга?