Джесси
Шрифт:
– Здравствуй, Вадим, – поздоровался за всех Гена. – Присаживайся.
Вадим присел на свободный стул.
– Как жизнь, как дела? – поинтересовался он, обращаясь к Гене.
– Ничего, нормально дела. – Гена отпил из кружки пиво.
– Про Марьяну слыхал?
– А что с ней? – с тревогой в голосе спросил Гена.
– Уехала Марьяна… Вышла замуж за летёху, с которым встречалась, когда тот ещё курсантом был, и тю-тю по месту его назначения!
– Ну, это не страшно, с девушками это иногда случается.
Гена, казалось, был совершенно безразличен к этой новости, лишь едва заметная тень скользнула по его лицу. Вадим это заметил.
– Блин, зря я это ляпнул, извини! – запоздало сообразил он. – Да думаю – вдруг ты не знаешь. Все же, мы бывшие кореша, одноклассники… А ведь всем известно, какая любовь между вами была! И почему расстались тоже известно… Да, видно, не прошло ещё это у тебя.
Гена мрачнел всё больше и больше. Он не злился на Вадима, понимал, что тот бередит его не зажившие ещё сердечные раны не со зла, а по своей простоте, искренне желая добра.
– Давайте ещё по одной, с прицепом, – предложил он.
За двумя бутылками «прицепа» Вадим сгонял в гастроном – водку в «Колобке» не продавали. Потом, уже позже, за каким-то недостроенным зданием пили, не закусывая, из горлышка вино, затем ходили еще куда-то и опять пили… Домой Гена пришёл уже ночью, едва держась на ногах. Кое-как снял ботинки, шатаясь, стянул верхнюю одежду, бросил её на пол прихожей и, хватаясь за дверные косяки, прошел в свою комнату; не раздеваясь, повалился на постель и заснул тяжелым пьяным сном. Проснулся ближе к утру, на улице было ещё темно, через тюлевую занавеску комната слабо освещалась светом уличного фонаря. Он включил светильник, и даже его слабый матовый свет острой болью резанул по глазам – он невольно зажмурился. Было тошно. Тошно от воспоминаний прошлого вечера. Тошно было на душе, тошно и внутри… Эта тошнота стискивала живот, выступала каплями холодного пота на лбу и рвалась наружу. Он еле успел добежать до туалета. Его рвало долго и мучительно, и даже когда казалось, что внутри уже не осталось и капли жидкости, сильные спазмы еще долго сгибали его над унитазом светло-голубого фаянса. К завтраку он вышел с бледным измятым лицом и синими кругами под глазами. Людмила Александровна намеревалась положить ему в тарелку яичницу с ветчиной, но Гена отказался, налил себе только чай. За столом все молчали; пронзительно, как никогда, позвякивали ложки, да изредка покряхтывал Михаил Иванович, словно собираясь что-то сказать. С работы в этот день Гена вернулся раньше, чем обычно возвращался в последние дни. За ужином он попросил прощения у родственников за вчерашнее и пообещал, что больше в таком состоянии они его не увидят. Людмила Александровна облегченно вздохнула, и как-то по-особенному, по-матерински ласково засветились её глаза. Михаил Иванович шумно выдохнул и, широко улыбнувшись, сказал:
– Ничего, Генка, дело молодое, со всеми случается. Я, вон, по молодости-то, помню – бывало… – но, уловив на себе пристальный взгляд жены, стушевался. – По молодости оно, Гена, всякое бывает… тут главное – что? Остановиться надо вовремя! Хм… вот… – быстро свернул он воспоминания о своей бурной юности.
Гена сдержал слово и перестал заходить в «Колобок». Вначале он придумывал различные на то предлоги, а потом ребята, наверное, и сами что-то поняли и, не задавая лишних вопросов, перестали приглашать его с собой.
Как-то Гена стоял на остановке и услышал, как знакомый голос окликнул его. Он обернулся и увидел Романа Васильевича – отца Марьяны.
– Здорово, Генка! – подошел тот и пожал ему руку.
– Здравствуйте, Роман Васильевич. – Гена чувствовал себя неловко. Его не покидало ощущение, что он в чём-то виноват перед ним. И, стараясь не встречаться взглядом, спросил: – Как Марьяна?
– Как Марьяна? Да хорошо Марьяна… Писала, что если где увижу тебя, чтоб привет от неё передавал.
– Вы ей от меня тоже привет передавайте… А ещё передайте, что я законченный болван!
Роман Васильевич посмотрел в его глаза и, наверное, увидел что-то.
– М-да… дела, брат, – протянул он, затем добавил: – Ну, да ничего, Гена… Правильно в народе говорят: в таких делах время только и лечит. А вот насчет болвана… – он сделал небольшую паузу, – зря ты так себя шпыняешь. В этой жизни все мы хоть немножко, да дураки.
И попрощавшись, ушёл. А Гена вдруг вспомнил, как однажды Марьяна сказала ему, что в этом мире, чтобы быть счастливым, нужно быть чуточку безумным. Вспомнил и почувствовал, что стало трудно дышать, как будто в груди не хватает воздуха, на глаза навернулись слезы. И так захотелось вернуть все назад…
После того памятного хмельного вечера понял Гена, что от жизни не спрячешься за толстыми витринными стеклами пивного бара. Она всё равно найдет тебя и постучится грустными ли воспоминаниями, а может радостными или безрадостными раздумьями о будущем. В нём ли что-то изменилось, или же эти последние, столь насыщенные событиями годы сделали свое, но по-другому стал он относиться к жизни, научился видеть её многостороннее, объёмнее. Но, как это зачастую бывает, со знанием приходит и печаль. И порою, разгоняя сон, донимали его мысли о своём предназначении в этой жизни, о будущем, которое представлялось ему нечетким, словно зыбкий рассеивающийся утренний туман. «Да и будет ли ещё что-то хорошее, не осталось ли всё доброе уже позади… а впереди – лишь горечь да разочарования? Ведь во времени ничего не меняется… – думал он, ворочаясь в постели. – Люди рождаются и умирают. Одни – вдоволь настрадавшись, прожив отпущенные им годы в нужде и болезнях; другие – имея более или менее приличный достаток, третьи – праздно прожигая дни в роскоши и изобилии… Но уходят из жизни всё равно нищими, ибо всё тленное остается на тленной земле, да и сами они – тлен. И лишь немногим удается достичь в жизни чего-то весомого, значащего, что обогатило бы мир; того, ради чего стоило жить, преодолевая невзгоды. Так было до него, так будет и после – ничего не изменится. Столетие сменяет столетие, год сменяет другой. Меняются политические режимы, меняется жизненный уклад, но не меняется сама жизнь. Тогда стоит ли цепляться за неё, живя лишь призрачными надеждами, обременяясь бесплодными днями, бусинками, нанизанными в годы. Ведь всегда есть возможность уйти из жизни самому, тихо, не прощаясь. А почему нет?! Он много раз слышал, что Бог покарает человека, поднявшую руку на свою жизнь, ибо только Его воля определяет её сроки. Но почему Бог должен наказывать душу, которая и так уже вволю настрадалась? Не во власти ли самого человека – жить ему или умереть, если груз обстоятельств оказался сильнее, чем он смог понести?..» Громоздкие, тягостные мысли подобные этой кружили в его голове. В свои двадцать лет он чувствовал, что прожил все триста. Он пробовал читать Библию, но её строки, ещё совсем недавно, казалось, отвечавшие на все его мучительные размышления, сейчас словно вновь закрылись для понимания. Вспомнил, с какой детской, по-доброму наивной верой повторял за Вокиным отцом слова молитвы покаяния… Появилось желание опять произнести их вслух. Ведь он помнил почти каждое слово. Но нет, это было бы кощунством, даже святотатством сейчас, когда он так далек от Бога. Пусть лучше всё остается так, как есть…
В начале зимы Гена в очередной раз лег в больницу. Всё, как и прежде – нудно потекли больничные будни. На улице было не сильно разгуляться: слякоть, да с плотно затянувших небо серых низких облаков падал то мокрый снег, который, едва коснувшись земли, сразу же таял, то сыпал мелкий нудный дождь. Перед выпиской Алексей Павлович пригласил его в свой кабинет.
– Проходи, Гена, садись! – кивнул он головой на стул, лишь только Гена вошел.
– Какие-то новости, Алексей Павлович? – спросил Гена.
Обычно Алексей Павлович приглашал в кабинет поговорить о чём-то таком, что нежелательно слышать посторонним; иногда подобное приглашение было связано с ухудшением анализов крови.
– Новости, Гена, всегда есть! – улыбнулся он. – Вот сегодня утром – включил радио, и целых двадцать минут – одни только новости.
Гена тоже улыбнулся, тревога ушла: если Алексей Павлович шутит, значит – всё хорошо.
Несомненно, лечить людей – это призвание свыше. Вдохновлять и подбадривать, делая из пациентов партнеров в борьбе против недуга, так, что даже тяжелобольные, вполне осознающие свою обреченность, вновь обретают надежду, зная, что вместе с ними за их жизнь нелицемерно, не просто отбывая в больнице рабочее время, а искренне, не жалея сил, борется их лечащий врач… Врачи же, оказавшиеся рядом с Геной с самого первого дня, были именно такими.
– Этой весной, Гена, будет три года, как ты впервые пришел в поликлинику, – сказал Алексей Павлович и раскрыл лежащую перед ним папку. – И вот передо мной динамика результатов анализов твоей крови за все это время. При поступлении в клинику число лейкоцитов хотя и незначительно, но превышает норму. В конце же курса лечения картина намного лучше, и это обнадеживает. Но уже через некоторое время число лейкоцитов вновь увеличивается. Это показывает, что абсолютной нормализации, которая бы позволила надеяться на полное излечение, пока нет. – Он закрыл папку и посмотрел на Гену. – Но также нет повода и отчаиваться, – продолжил он, – при таком течении выздоровление вполне возможно. Лейкоз, какой бы формы он не был – это не приговор, а лишь повод настроится на борьбу. Ведь многое об этой болезни мы ещё не знаем, и иногда она ведет себя вопреки всяким теориям и предположениям. И нередки случаи полного выздоровления больных даже с острой формой лейкоза. Так что, надежда, Геннадий, всегда есть, и она не должна умирать, пусть даже последней. Она вообще умирать не должна. А в твоей ситуации заболевание удалось выявить на ранней стадии, и мы смогли своевременно оказать существенную поддержку организму курсами лекарственной терапии. И это значит… – он сделал небольшую паузу и улыбнулся. – Это значит, что и шансы на выздоровление у тебя Гена, увеличились.