Джесси
Шрифт:
– Смотря в чем.
– А в том, что в армии есть устав писаный, а есть неписаный, и по обоим ты, салага, должен делать то, что должен делать. Понял?!
– Понял.
– Что ты понял?! А ну, повтори!
– То, что в армии есть устав писаный и не писаный.
– Молоток! Подрастёшь, кувалдой будешь, – вновь ухмыльнулся Потеряев и кивнул Бугаеву. Тот поднял с пола и бросил под ноги Воке пару грязных кирзовых сапог.
– К утру они должны блестеть, понял? – Потеряев пристально смотрел на Воку.
Вока пинком отправил кирзачи в сторону, не отводя взгляда от водянистых глаз Потеряева.
– Ах, ты ж, сука! – Потеряев встал и неторопливо приблизился к нему и уже чуть отвел в сторону кулак, но, казалось, споткнулся о немигающий, не обещающий ничего доброго, взгляд Воки. Он медленно отошел и опустился на табурет. Некоторое время он еще смотрел на него своими маленькими, глубоко посаженными глазами, словно осмысливая меру наказания для духа, совершившего чудовищное неповиновение. Но, видно, сие не умещалось в его сознании и наказания, адекватные этому поступку, роились в голове, вытесняя одно другое. Или же он попросту чутьем угадал серьезную опасность, исходящую от крепко сбитого парня со спокойным взглядом.
– Ладно, салажонок… Иди, спи, завтра поговорим, – угрожающе произнес он.
После этого Воку больше не трогали; зато другим доставалось по полной программе. Редко кто из молодого пополнения после отбоя ложился спать – это была роскошь; а мыли полы, драили туалеты, стирали и приводили в порядок обмундирование старослужащих, которые в свое время делали то же самое, за редким исключением тех, кто с самого начала не сломался и сумел постоять за себя. А за Бугаева говорили, что, когда он был духом, вообще спал не больше трех-четырех часов, да и сейчас был у Потеряева на побегушках.
Со своего призыва Вока сдружился с двумя ребятами. Один из них – Валька Куницын, смешливый парень из Сибири, всегда находивший повод для шутки или незлой иронии. До армии он полгода проработал в ателье по пошиву одежды учеником портного. В роте об этом стало известно, и теперь Валька почти всё время торчал в бытовке, перешивая для старослужащих из уставных армейских брюк неуставные – дембельские. Второй – Димка Калюжный. У Димки с первых же дней началась малоприятная проблема – энурез; скорее, от переживаний и стрессов, которых немало в жизни духа. Заметили это, когда от его постели стал исходить стойкий аммиачный запах. А такое в армейской среде сразу же ставит человека в положение изгоя. Так случилось и с Димкой. Его стали чураться даже те, с кем он призывался из одного города. Никто не звал его в чайную, в свободное время он был почти всегда один, и из бойкого хлопца, каким был на гражданке, он постепенно превращался в забитого, с испуганно бегающими глазами «духа». В одно из воскресений, когда он сиротливо сидел в курилке, к нему подошел Вока.
– Ты как насчет того, чтобы в чайную сходить? – спросил он.
Дима недоверчиво поднял на него глаза – не шутит ли?.. Ведь у него в последнее время даже сигареты никто не стрелял, не то, чтобы в чайную пригласить.
В чайной они взяли по бутылке молока, печенье, конфет, – в общем, того, чего так хочется в армии, особенно на первом году службы, и устроились за столом. Димка был земляк, из соседнего большого промышленного города, где слыл одним из самых отчаянных голубятников. И, вспоминая гражданку, рассказывал Воке о своих голубях.
– А где же сейчас твои голуби? – поинтересовался Вока.
– Продал, – нахмурился Димка. – Оставить не на кого было, пропали бы… Жалко, конечно, хорошие были голуби… Ну, да ничего – приду из армии, новых заведу! – ободрил он сам себя.
– А что тебя в них так заводит? – заметив, как на глазах поменялся Димка, едва разговор зашел о голубях, спросил Вока. – По-моему, птица как птица, ничего такого особенного в них нет… Вон, они даже здесь на чердаках живут.
– Да нет, Вока, – улыбнулся Дима, – то сизяки. По большому счету, только одно название, что голуби, а настоящие голуби, это… – у него взволнованно заблестели глаза. – Да я даже объяснить тебе этого не могу, это самому прочувствовать надо. Они, вроде бы, как часть тебя самого… Когда стая в небо, в точку поднимается, кажется, что ты тоже вместе с ними в небе паришь! А если погибнет какой, или украдут, или кобчик забьет – такое чувство, будто друга потерял… Вот отслужим, в гости приезжай – посмотришь, как настоящие голуби летают. У меня, знаешь, какая голубятня классная?! Мало у кого в городе такая есть.
Димка преобразился, его глаза сияли, плечи расправились. Дружба с Вокой изменила к нему отношение и других ребят, его перестали чураться. А вскоре проблема, причинявшая ему столько проблем, перестала его мучить, попросту исчезнув. Уже потом Вока не раз наблюдал, как за столовой Димка кормил голубей крупой, выпрошенной у повара. Как-то раз он подошел к нему.
– Дим, что ты с ними возишься? Это же сизяки, одно только название, что голуби, – спросил он, улыбаясь.
– Да нет, Вока… Я вот приглядываюсь к ним – голуби это, настоящие. Без наворотов, правда… Жаль, что голубятню тут нельзя построить, а то бы я и их правильно летать научил! – мечтательно прищурился он.
Весна наступила неожиданно и сразу. Ещё неделю назад в тайге лежал ноздреватый, густо посыпанный желтыми лиственничными иголками снег, а за несколько дней солнечной погоды – стаял. И казалось, что до этого безжизненные ветви лиственниц вдруг опушились нежными светло-зелеными пучками мягких иголок. Чуть в глубине, в ложбинке, перекатываясь через валуны, тихо зажурчал небольшой ключ. На березах из набухших почек проклюнулись клейкие ярко-зелёные листочки, а в подлеске – густо и по-весеннему свежо, весело зазеленел кедровый стланик. И тайга, ещё недавно словно заколдованная и застывшая, вдруг вся наполнилась щебетанием неведомо откуда появившихся небольших пташек, монотонным кликом кукушки, нескончаемым перестуком дятла, упорно промышляющего из червоточного дерева личинку короеда. На полянах, поросших брусничником, еще оставалась прошлогодняя ягода: промерзшая и оттаявшая, впитавшая в себя горечь талого снега, она была терпко-кислой на вкус и быстро набивала оскомину, а от земли, сквозь старые буровато-зелёные листья, уже резались свежие, яркие листочки нового брусничника. Природа будто бы понимала, что у неё в запасе совсем немного времени, а ещё нужно выгнать листву, дать всему живому цвет и завязать плод; и питать его, чтобы он созрел за короткое северное лето, и его семена были способны проклюнуться следующей весной нежным, слабеньким росточком, укорениться в землю и окрепнуть до наступления осенних холодов…
Вока, Валька и Дима иногда, отпросившись у старшины, уходили к ключу. Ниже по его течению был небольшой водопад, и можно было бесконечно долго, сидя на согретом солнцем валуне, наблюдать, как с полутораметровой высоты падает вода, рассеивая в воздухе мириады водных пылинок, светящихся в лучах солнца радужным цветом и, бурля и пенясь среди камней, продолжает свой путь дальше. За водопадом, в небольших заводях и омутках, держался хариус. Не раз они рыбачили, вместо наживки используя искусственную муху, сделанную из клочка овечьей шерсти, а вместо удилища – гибкий тальниковый прут. И что может быть более волнующим, чем ощутить через удилище удар захватившей наживку рыбы и чувствовать, как она, подсеченная, мощно бьется в зеленоватой глуби, до звона натягивая прочную леску? Пойманную рыбу потрошили и готовили на костре, в самодельной жаровне, которую пронырливый Валька раздобыл где-то в части. Но это были редкие часы, а в основном время проходило на строевом плацу или в учебном классе.
– Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь: быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников…
Торжественно звучали над плацем, в солнечное майское утро, слова воинской присяги. И, когда последний из новобранцев произнес слова присяги, с трибуны над плацем, усиленный динамиками, взметнулся голос командир части.