Джевдет-бей и сыновья
Шрифт:
Когда старшее поколение поднялось из-за стола, оживление стало сходить на нет. Граммофон замолчал. Некоторые время спустя гости начали потихоньку расходиться, на прощание еще раз поздравляя помолвленных. Потом все оставшиеся разом потянулись к выходу. Мухтар-бей, позевывая, проводил гостей до двери. Джемиле-ханым просила у всех прощения, если что было не так. Дойдя до двери, каждый чувствовал необходимость сказать что-нибудь приятное Омеру и Назлы.
Когда все ушли, Мухтар-бей зевнул и сказал:
— Ну вот и славно.
— Кажется, все хорошо прошло. Правда? — тревожно спросила Джемиле-ханым.
—
Потом собрались уходить и Рефик с женой. При виде живота Перихан на лице у Мухтар-бея появилось выражение беспокойства. Потом он взглянул на Мухиттина и поспешно отвернулся. Стал все так же тревожно смотреть на Омера.
— Мухтар-бей, я, пожалуй, пойду, — мягко сказал Омер. — Посидим поговорим с друзьями.
— Зачем? Вы и здесь могли бы посидеть! — сказал Мухтар-бей, но его сонные глаза говорили совсем другое.
Подумав, что сейчас это будет очень уместно, Омер поцеловал руку своему будущему тестю, а затем и Джемиле-ханым. Расчувствовавшийся Мухтар-бей заключил его в объятия. Потом привычно, по-отцовски расцеловал Назлы.
— Ты ведь завтра к нам придешь? Я возвращаюсь в Анкару, а мне хотелось бы повидаться с тобой до того, как ты уедешь обратно на строительство.
— Конечно, приеду! — ответил Омер и посмотрел на Назлы. Ему хотелось попрощаться с ней как-нибудь так, чтобы другие этого не заметили — в знак душевной близости и любви. Но не получилось. Они просто посмотрели друг на друга. Омер испугался, что длинное зеленое платье Назлы может показаться ему смешным. Потом вспомнил и о других своих страхах. Он боялся, что может упокоиться, раствориться в семейной жизни, удовлетвориться обыденным.
От Айазпаши до Таксима дошли пешком. Мухиттин шел впереди один и внимательно смотрел по сторонам. Рефик держал жену под руку. Омер шел чуть позади, глядя то на Рефика и Перихан, то на широкое лазоревое небо, прорезанное ветвями деревьев с только что распустившимися листьями. «Стремлюсь ли я еще к чему-нибудь? Честолюбив ли по-прежнему?»
Эти же вопросы он задал Мухиттину, когда Перихан ушла наверх, а они остались одни в пустой гостиной дома в Нишанташи.
— Да, я тоже сегодня об этом думал, — ответил Мухиттин. — Ты мне уже не кажешься таким неумеренно жадным до жизни и честолюбивым. Год назад, уезжая в Кемах, ты был совершенно другим человеком.
— Вот как? И что заставило тебя так подумать?
— Вот уж не знаю, как такие вещи становятся понятны. Может быть, дело в самой помолвке. Может быть — в выражении твоего лица.
— Нет, ты ошибаешься! — почти закричал Омер. — Я стал теперь еще более честолюбивым, я хочу добиться от жизни еще большего, чем раньше! Но сейчас я настолько в себе уверен, что не вижу необходимости кричать об этом на каждом углу. Настолько! Поэтому стараюсь вести себя тише. Так что ты ошибся!
— Нет, я не думаю, что ошибся, — сказал Мухиттин холодно и отстраненно.
— А вот и ошибся! Ты хоть знаешь, сколько денег я заработал за этот год? Сорок тысяч. Да! И даже больше. А в следующем году заработаю больше в два раза. Я договорился с двумя недавними выпускниками инженерного училища, что…
— О чем беседуете? — спросил Рефик, входя в гостиную с самоваром в руках.
—
— Именно! А еще я хотел тебя, Мухиттин, кое о чем спросить. Как насчет самоубийства в тридцать лет? Покончишь с собой или как?
— Подождите немного, я сейчас схожу за чашками и вернусь, — сказал Рефик. Он радовался, что все идет, как он хотел, — между друзьями, как всегда, начался спор.
— Увидишь, — сказал Мухиттин. — В свое время увидишь.
— Да нет, ты не сможешь этого сделать. Я тебя хорошо знаю. Сначала ты дашь себе отсрочку, потом придумаешь какой-нибудь предлог себя не убивать. Например, скажешь, что в Турции не понимают ценность человеческой жизни или что надо подумать еще год-другой.
— Да подождите вы, я сейчас вернусь, и будете дальше разговаривать! — сказал Рефик и убежал на кухню. Ему не хотелось упустить ни слова из этого спора. Прибежав назад с чашками в руках, спросил: — Ну, так о чем вы там говорили?
Глава 17
ПОЛВЕКА В ТОРГОВЛЕ
Джевдет-бей сидел в плетеном кресле в саду за домом, под каштаном, и, не нагибаясь к земле, следил за бегающим у корней муравьем. Лето еще не наступило, но уже было жарко. Солнце терпеливо освещало сад спокойным ярким светом. День был праздничный — девятнадцатое мая. [72] После обеда вся семья собралась в саду вокруг Джевдет-бея.
72
19 мая в Турции — государственный праздник. День молодежи и спорта.
Как всегда, первой пришла и села в кресло рядом с мужем Ниган-ханым. Желая выяснить, куда смотрит Джевдет-бей, она взглянула на корни каштана, но муравья, по всей вероятности, не заметила, потому что стала говорить о том, что горничная забыла начистить Джевдет-бею ботинки. Потом показался Осман — он, по обыкновению, шел медленно и степенно, задумчиво глядя под ноги. Во рту у него была сигарета — он-то мог курить когда и сколько захочет. Вслед за Османом пришла Нермин с детьми. Дети пошли гулять по саду, жуя на ходу сливы. Потом из кухонной двери показались Рефик с женой. У Перихан был такой большой живот, что боязно смотреть. В ее присутствии Джевдет-бей теперь начинал говорить тихо и двигаться осторожно, словно опасаясь разбить что-то хрупкое. Когда Перихан дошла до плетеного кресла и села, Ниган-ханым облегченно вздохнула и обратилась к Джевдет-бею:
— Один из твоих диковинных цветов распустился, ты видел?
Джевдет-бей покачал головой. «Ocimum что-то там… Не могу вспомнить…»
— Ocimum granimus! — сказал он наконец. Название он выдумал, но никто этого не понял, и он, заметив это, обрадовался. Утром было то же самое: Ниган-ханым спросила про какое-то растение, а Джевдет-бей сказал первое название, которое пришло ему в голову. Эти латинские названия он учил, чтобы показать, что память у него не ухудшается. Все восхищались и удивлялись, как он может их запоминать, — или делали вид, что удивляются и восхищаются. Но когда у него вдруг не сразу получалось вспомнить имя своей жены или детей, они уже не улыбались, как раньше.