Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 3
Шрифт:
И как этот человек мог говорить такие вещи и при этом блестеть и сиять, как новый медяк? Это подтверждало теорию Сомса: видно, ему безразлично, что будет. И вдруг Сомс решил попробовать.
— Кстати, о годах ожидания: я пришел сказать, что нужно, по-моему, созвать собрание пайщиков по поводу этих убытков на германских контрактах.
Сомс проговорил эти слова, глядя в пол, и внезапно поднял голову. Светло-серые глаза Элдерсона встретили его взгляд не сморгнув.
— Я ждал, что вы это предложите, — сказал он.
«Как же, ждал ты», — подумал Сомс, потому что он сам это только что придумал.
— Конечно, соберите акционеров, но вряд ли правление это одобрит.
Сомс
— И пайщики не одобрят. По долголетнему опыту я знаю, что чем меньше вы их впутываете во всякие неприятности, тем лучше для всех.
— Может быть, и так, — сказал Сомс, упрямо стоя на своем, — но это один из видов порочного нежелания смотреть фактам в глаза.
— Не думаю, мистер Форсайт, что вы в будущем сможете обвинить меня в том, что я не смотрел фактам в глаза. В будущем! Черт возьми, на что же этот человек намекает?
— Во всяком случае, я предложу это на ближайшем заседании правления, — сказал он.
— Конечно! — поддержал Элдерсон. — Самое лучшее — всегда доводить дело до конца, не так ли?
Снова чуть заметная ирония. Как будто он что-то скрывал. Сомс машинально посмотрел на манжеты этого человека, отлично выглаженные, с голубой полоской; на его пикейный жилет и пестрый галстук — настоящий денди Ничего, сейчас он ему закатит вторую порцию!
— Кстати, — сказал он, — Монт написал книгу. Я купил один экземпляр.
Не сморгнул! Только чуть больше обнажились зубы — безусловно фальшивые!
— А я взял две. Милый, бедный Монт!
Сомс почувствовал себя побежденным. Этот тип был забронирован, как краб, отлакирован, как испанский стол.
— Ну, мне надо идти, — объявил Сомс.
Директор-распорядитель протянул ему руку.
— Прощайте, мистер Форсайт. Я так вам благодарен!
Что это, Элдерсон даже пожимает ему руку? Сомс вышел смущенный. Так редко жали ему руку. Он почувствовал, что это его сбило, с толку. А может, это только заключительная сцена умелой комедии? Как знать! Однако теперь у него было еще меньше желания созывать собрание пайщиков, чем раньше. Нет, это просто был пробный камень — и тут Сомс промахнулся. Впрочем, другой камешек — насчет Баттерфилда — попал в цель. Если бы Элдерсон был невиновен, он обязательно сказал бы: «Какая наглость — это посещение». Хотя у такого типа достанет хладнокровия нарочно смолчать, чтобы подразнить человека. Нет! Ничего не попишешь, как теперь говорят. У Сомса было так же мало доказательств виновности, как и раньше, и он, откровенно говоря, был этому рад. Ни к чему такой скандал не приведет, разве что очернит все Общество вместе с директорами. Люди ведь так неосторожны — они никогда не знают, где остановиться, не разбираются в том, кто действительно виноват. Надо держаться начеку и продолжать свое дело. Нечего тревожить осиное гнездо. Сомс шел и думал об этом, как вдруг его окликнул голос:
— Приятная встреча, Форсайт! Нам по дороге?
«Старый Монт» спускался по лестнице из «Клуба шутников».
— А вам куда? — спросил Сомс.
— Иду завтракать в «Аэроплан».
— А-а, в этот новомодный клуб?
— Он идет в гору, вы знаете, идет в гору!
— Я только что видел Элдерсона. Он купил два экземпляра вашей книги.
— Да что вы! Вот бедняга!
Сомс слегка улыбнулся.
— Он то же самое сказал про вас! А как вы думаете, кто ему их продал? Молодой Баттерфилд!
— И он еще жив?
— Был жив сегодня утром.
Сэр Лоренс хитро сощурился.
— Знаете, что я думаю, Форсайт. Говорят, что у Элдерсона на содержании две женщины.
Сомс раскрыл глаза. Это мысль! Все объясняется тогда очень просто.
— Моя жена говорит, что одна
— Я? — сказал Сомс. — Я только знаю, что этот человек хладнокровен, как рыба. Ну, мне сюда! До свидания!
Нет, никакой помощи от этого баронетишки не дождаться. Решительно ничего не принимает всерьез. Две женщины у Элдерсона! В его-то годы! Ну и жизнь! И всегда находятся такие люди, которым все мало, они идут на любой риск. Сомс не мог этого понять. Сколько ни изучай таких людей — ничего не разберешь! И все-таки такие люди существуют. Он прошел через холл в комнату, где завтракали «знатоки». Взяв со стола меню, он заказал дюжину устриц, но, вспомнив, что в названии месяца нет буквы «р», взял вместо них жареную камбалу. [27]
VIII СБЕЖАЛ
— Нет, родная, природа сдана в архив.
— Что ты хочешь этим сказать, Майкл?
— Да ты почитай романы с природой. Прилизанные описания корнуэлских скал или йоркширских болот — ты была когда-нибудь на йоркширском болоте? Просто не выдержать! А романы о Дартмуре! Жуть! Этот Дартмур, откуда приходят все страсти, — а ты была там когда-нибудь? Ведь все это ерунда! А эти, которые пишут о Полинезии! Ой-ой-ой! А поэты, из тех, что «брызжут и блещут», — разве они в состоянии показать природу? Те, которые работают под сельских простачков, чуть получше, конечно. В конце концов старик Уордсворт дал нам Природу с большой буквы, и она успокоительна, как бром. Конечно, есть еще настоящая природа, с маленькой буквы; если ты имеешь дело с ней, то тут обычно идет борьба не на жизнь, а на смерть. А Природу, о которой мы столько кричим, запатентовали, сделали из нее настой и разлили по бутылкам. Для современного стиля природа уже устарела.
— Ну, ладно, давай все же покатаемся по реке, Майкл. Может, выпить чаю в «Шелтере»?
Они уже подъезжали к дому, который Майкл называл «завидной резиденцией», когда Флер наклонилась вперед и, коснувшись его колена, сказала:
— Я к тебе и вполовину не так отношусь, как ты заслуживаешь, Майкл.
— Что ты, детка! А по-моему, так.
— Я знаю, я эгоистка, особенно теперь.
— Но ведь это из-за одиннадцатого баронета.
— Да, ребенок — большая ответственность. Я надеюсь, что он будет похож на тебя.
Майкл подвел лодку к пристани, сложил весла и сел рядом с Флер.
— Если он пойдет в меня, я его лишу наследства. Но сыновья обычно похожи на мать.
— Я говорю про характер. Я страшно хочу, чтоб он был веселый, спокойный и чтоб он чувствовал, что стоит жить на свете.
Майкл поглядел на ее губы — они дрожали, — на ее щеку, покрывшуюся легким загаром за этот день на солнце, и, наклонившись, он прижался к ее щеке.
— Я уверен, он будет славный малыш, веселый.
Флер покачала головой.
— Я не хочу, чтоб он был жадный и занят только собой — у меня, знаешь, это в крови; я вижу, как это плохо, и ничего не могу с собой сделать. Как ты умудряешься быть не таким?
Майкл взъерошил волосы свободной рукой.
— Солнце не слишком печет, маленькая?
— Нет, серьезно, Майкл, как ты умудряешься?
— Но ведь я тоже жадный. Ты ведь знаешь, как ты мне нужна. И тут уж ничем не поможешь.
Ее щека ласково потерлась об его щеку, и, осмелев, он сказал:
— Помнишь, как ты однажды вечером в этом самом месте подошла к берегу и увидела меня в лодке. Когда ты дулла, я стал на голову, чтобы охладить ее. Я тогда чуть с ума не сошел, совсем не надеялся. — Он остановился. Нет! Не стоит ей напоминать, что в тот вечер она ему сказала: «Приходите опять, когда я наверно буду знать, что не добьюсь своего». Неведомый братец!