Джон Леннон
Шрифт:
Кит опускается на мягкий диван, обтянутый белой кожей, рассматривая предметы, которые создают в этой комнате поистине волшебную атмосферу: маленький череп, лежащий между двумя белыми телефонными аппаратами, золотой погребальный шлем, принадлежавший ребенку из Древнего Египта, бронзовую змею, посверкивающую чешуей на кофейном столике работы Джакометти. И хотя прошло уже полтора месяца с тех пор, как он впервые доставил сюда товар, он часто вспоминает, как это было в первый раз.
Он так волновался тогда, что спрятал дозу героина в полой книге, завернутой в плотную бумагу. Он застал Йоко за столом ее бухгалтера Ричи Депалма, разговаривающей по телефону. В течение целых пяти минут, показавшихся Киту вечностью, она как ни
Вначале Кит появлялся здесь не больше одного-двух раз в неделю. Накануне он отправлялся за товаром к посреднику, ювелиру с 57-й стрит в западной части города. Для начала — пятьсот долларов за грамм. Позднее, когда Иоко основательно зацепило, цена возросла. Теперь Кит покупает все тот же грамм за семьсот пятьдесят долларов, а это означает, что Иоко спускает на порошок по пять тысяч долларов в неделю. Уличная наркота платит за удовольствие значительно дешевле, но Йоко на это наплевать: у Джона Леннона денег хватает.
Йоко входит в гостиную сомнамбулическим шагом. Эта женщина хорошо владеет собой, но белые следы порошка, оставшиеся возле ноздрей, выдают ее с головой. Как обычно, она приносит чай: две пиалы бирюзового фарфора с залитыми кипятком пакетиками «Липтона». Она неизменно придерживается этого ритуала, и Кит уже понимает, зачем ей это: японская леди из высшего сословия не может удовлетворять свою утреннюю страсть как простая наркоманка, ей необходимо превратить преступную сделку в элегантную церемонию.
«Как поживаешь? — вежливо осведомляется Иоко, словно только что увидела Кита. — Я вижу, ты несчастен, — без паузы продолжает она, не давая ответить. Затянувшись, она театрально вынимает изо рта тонкую сигару и продолжает, словно открывая большой секрет: — Мы все несчастны — я тоже. Как сказал Вуди Аллен, все мы можем быть либо просто несчастными, либо ужасно несчастными». После чего следует долгое молчание, означающее, что разговор исчерпан.
Йоко и Кит молча продолжают пить чай, как вдруг свет прожекторов, подсвечивающих домашние растения, подчиняясь какому-то таймеру, становится ярче. Кит вздрагивает от неожиданности, словно ожидая услышать: «Полиция. Руки вверх!»
Отдав должное восточному этикету, Йоко не спеша поднимается и, словно автомат, направляется к рабочему столу. Обходя вокруг, она больно ударяется о край, но даже не замечает этого. Достав из ящика антикварную сумочку, Йоко вытаскивает оттуда огромную пачку денег. Новехонькие стодолларовые купюры. Отсчитав восемь бумажек, молча протягивает их Киту. (Он получает пятьдесят долларов чаевых.) Юноша не успевает повернуться к двери, как Иоко уже садится на свой трон. Устремив на Кита властный взор, силу которого не смягчают затемненные стекла огромных очков, она говорит: «Джон не должен знать об этом».
Джон Леннон открывает глаза, когда на улице еще темно, но тут же зажмуривается от слепящего света двух ярких ламп, висящих над кроватью. Свет никогда не гаснет, потому что Джон ненавидит просыпаться в темноте. Темнота для него — синоним смерти. Он смотрит на красноватые отблески света, танцующие в овальном зеркале, укрепленном на потолке, и эти огоньки успокаивают его: система жизнеобеспечения продолжает работать, ведь день и ночь он проводит в окружении успокаивающих звуков и мерцающих картинок, словно пациент в одноместной палате специальной клиники.
Звуки внешней жизни почти не проникают в это уединенное жилище, и только внутренние часы Джона в состоянии разбудить его. Редкие уличные звуки не могут пробиться сквозь толщу стен столетнего здания. Ставни закрыты наглухо, окно занавешено набивной тканью. Причудливые
В течение трех последних лет жизнь Джона Леннона проходит в стенах этой спальни. Если не считать ежегодных каникул в Японии, Джон редко вылезает из огромной кровати черного дерева, за которую цепляется, как цеплялся бы за шлюпку потерпевший кораблекрушение мореплаватель. В основном он спит, засыпая на два-четыре часа, остальное время проводит в позе лотоса, окутанный дымом сигарет и марихуаны, читает, медитирует, слушает музыку или кассеты для самовнушения под названием «Я люблю свое тело» или «Нет причин для гнева». Время от времени он что-то записывает в дневник, под который приспособил рекламный ежедневник газеты «Нью-Йоркер» с юмористическими иллюстрациями на каждой странице; Джон придумывает к ним новые подписи или что-то пририсовывает. Все дорогие его сердцу вещи — наркотики, рукописи, эротические журналы, губная гармошка британского военно-морского флота — заперты в сундуке с надписью «ЛИВЕРПУЛЬ», стоящем в ногах кровати. Лодка Джона оборудована ультрасовременными средствами связи, ему достаточно всего лишь протянуть руку к панели управления. В его распоряжении любые книги, пластинки, аудио— и видеокассеты, которые могут понадобиться в путешествии по всему миру, к прошлым и будущим цивилизациям.
Джон обрел пристанище под сводами родовой пещеры, но вместе с тем существует на значительном удалении от близких. Он проводит в их обществе час или два по утрам, а снова оказывается с ними только за ужином, и тогда Папа, как Джон любит себя называть, ненадолго присаживается перед телевизором вместе с сыном. Остальную часть времени Леннон проводит в одиночестве спальни.
Кроме хозяина, на борт лодки допускаются только Саша, Миша и Чаро, три черных персидских кота с желтыми глазами и круглыми мордами. Когда по утрам Джон планирует свой день, он в первую очередь думает о них. Если одно из животных не откликается на зов хозяина, тот поднимает тревогу, и слуги пускаются на поиски по всем коридорам здания и даже расспрашивают соседей. Джон мечтает жить одним разумом, сведя до минимума любую физическую деятельность, и вместе с тем именно он чистит и расчесывает блестящую шерстку своих котов и с удовольствием режет на мелкие кусочки говяжье филе или печенку, которые пришлись по вкусу его любимцам. Остальные домочадцы не выносят этих тварей, оставляющих повсюду клочья шерсти и экскременты, однако Джон настаивает на том, чтобы домашние относились к ним, как в Древнем Египте, где кошки считались священными животными.
Смирившись с необходимостью принимать участие в семейной жизни, Джон отвел себе роль хозяина дома, предоставив Йоко заботу о средствах, необходимых для содержания семьи. Молодая женщина взвалила на себя эту задачу с отчаянной решимостью и практически не покидает рабочего кабинета, хотя новая ипостась Джона и объясняется чистой игрой фантазии: он даже как-то попробовал самостоятельно печь хлеб, но было очевидно, что это занятие наскучило ему прежде, чем хлеб испекся. Вообще Джону по вкусу любая простецкая пища: гамбургеры, липкие куски острой пиццы, толстые плитки шоколада «Херши» весом не меньше фунта. Но если говорить серьезно, то в течение многих последних лет у него лишь одна цель — вообще отказаться от пищи. Джон Леннон далек от того, чтобы стать хлебопеком или приверженцем системы здорового питания, — он подлинный маэстро голодания.