Джони, оу-е! Или назад в СССР
Шрифт:
— Да-а-а… Убил — не то слово… Просто размазал по стене…
Ирина Григорьевна некоторое время задумчиво сидела, глядя в окно. Это происходило в тот понедельник, когда я поехал за костюмами животных. Потом она сказала:
— Не всё, Женя, измеряется деньгами. Очень много дают и простые человеческие отношения. Вот ты сейчас поедешь за костюмами, которые мне даст моя знакомая.
Я даже лицом не дрогнул. А она ждала моей реакции, моего эмоционального всплеска, конфликта, в который она бы вплела свои нравоучения и посеяла чувство вины. Я был стар и женские уловки на меня не действовали. Я знал, что сие человеческое
Не получив нужной реакции на её слова о человеческих отношениях, Ирина Григорьевна вздохнула.
— Мы могли бы рекомендовать твои изделия заинтересованным людям. Не продавать, нет. Рекламировать, что ли. К нам заходят все музыканты города и края. Все они сами делают себе аппаратуру.
— Это хорошо, но у меня не фабрика по производству радиоаппаратуры. Я делаю её для себя и для друзей. Вон Андрею сделаю примочку для барабанов, сустэйн, флэнджер, фуз для моих музыкантов. Ритм машину…
— Что за ритм машину? — заинтересовалась завмаг. — Это как барабаны, что ли?
— О! Вы и в этом разбираетесь?
— Читаем профильную аппаратуру, — горделиво проговорила завмаг. — То есть, я правильно поняла?
— Да, — сказал я. — Не хочу зависеть от барабанщика. Дома записываю свою музыку.
Ирина Григорьева покачала головой. Её лицо источало всю гамму чувств одновременно: испуг, неуверенность, восхищение, удивление…
— Ты очень странный мальчик, Женя, — наконец проговорила она задумчиво. — Хорошо. В счёт наших будущих премий я заплачу тебе, как ты просишь, из своих денег. Хотя перед праздниками это и не желательно. Но другого выхода, видимо нет…
Она снова сделала большую паузу, глядя на молчащего меня, вздохнула и полезла в свою сумку. Протянув мне пачку десятирублёвок, перевязанную бумажной банковской ленточкой, она усмехнулась и едва заметно, словно что-то для себя решив, покачала головой.
— Стойкий оловянный солдатик, точно знающий, что ему надо для жизни.
— Мне сейчас очень дорого время, Ирина Григорьевна.
— Ну, да, а время — деньги.
— Время — не только деньги, Ирина Григорьевна. Время — это жизнь. А жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за прожитые годы.
— И это мне, сорокалетней женщине, говорит двенадцатилетний мальчишка. Да у тебя ещё вся жизнь впереди!
— Вы так думаете? — спросил я, и она вздрогнула, увидев в моих глазах нечто такое, что испугало её. Не знаю, что именно она увидела, но то, что в моих глазах встали слёзы, это точно.
— После нового года тебе поставят телефон, — очень тихо сказала завмаг.
— Хорошо, — также тихо прошептал я, боясь, что из моих глаз брызнут слёзы. Пусть сегодня вечером тётя Валя зайдёт, и заберёт список нужных мне для ремонта следующих усилителей радиодеталей. А водитель пусть их привезёт на следующий день прямо к школе к большой перемене. Буду его специально ждать.
— Договорились. И заберёт готовые «Акаи»?
Я кивнул.
— Спасибо Ирина Георгиевна, за понимание.
— Да ладно! Иди уж, мастер!
Двадцать восьмого вечером микшерский
На сцене я выбрал себе левый от зрителей угол и заставил его своей аппаратурой. Там стояло несколько магнитофонов (в том числе и пара дек «Akai 400D SS каждый с четырьмя индикаторами»), усилители, микшерский пульт, колонки. Семёныч по моим эскизам изготовил «стойку» из широких алюминиевых уголков и аппаратура стояла в ней, прислонённая к стене. Он, кстати сказать, привёз стойку утром двадцать девятого и вместе со школьным трудовиком собрал её на сцене. Вместе с ними мы перенесли мою аппаратуру из дома в школу.
Когда расставили всё по своим местам и включили, все, даже я, ахнули. Семёныч прослезился и потрепал меня по затылку. Бобины крутились, огоньки мерцали, индикаторы горели жёлтым светом и подрагивали тонкими стрелками. Зрелище для современной молодёжи было завораживающим. Особенно впечатляли огромные тысячеметровые бобины диаметром в двадцать девять сантиметров с вращающейся надписью «Akai».
— Я не сомневался в тебе, конечно, Женёк, но такого, даже я не ожидал! — наконец выдавил из себя Семёныч.
— Этот повод надо отметить, — сказал Андрей Петрович, потянув Семёныча за рукав.
— Только вы не в школе. Нате ключ от дома и ступайте туда. Заодно можете прилечь в моей комнате. Там пол тёплый. Ковёр… И лоджия же стоит…
Лоджию поставили они же неделю назад. За что я им был несказанно благодарен, и благодарность моя имела вполне материальную основу.
Мужики переглянулись и вышли из зала в сторону мастерских.
— Пусть делают, что хотят, — подумал я. — Взрослые же люди.
— Так, слушаем меня внимательно! Я записал кучу «инструменталок», которые будем запускать, если что-то пойдёт не так. Есть и танцевальные, и медленные. Нам отдых тоже нужен. Напомню, начало в пятнадцать, а окончание, скорее всего, будет часов в десять. Вот и считайте. Семь часов на сцене! Никто не выдержит. Это, как смену отстоять. Бобин у меня много. То, что запишем сначала, можно будет крутить заново. Всем всё понятно?!
— Понятно. Сейчас-то нам что делать?
— Настроили инструменты, аппаратуру и разошлись по домам. Тут останусь я. У меня вон и раскладушка имеется. Всё! Разбежались!
Разбежались только в двенадцать часов. Я закрылся в спортзале и залёг на раскладушку. Но поспать толком не дали. Долбились в дверь постоянно. То директор, то завуч, то ещё кого черти принесут… Короче, пришлось перед началом «утренника» (так называлась первая часть нашего «музыкального марафона»), заварить у Андрея Петровича чаю. Мужики, кстати, так ко мне домой и не пошли, и чувствовали себя очень даже неплохо.
Я был благодарен Семёнычу, который увидев, что я по уши в дерьме, так как не успеваю собрать пульт, почти переехал ко мне жить. Почти, потому, что взял на работе больничный, приезжал ко мне на магазинной «Буханке» с самого «ранья» и мы с ним корпели над аппаратурой: он над будущим пультом, а я над «Акаями». «Буханка» приезжала в семь часов вечера, забирала готовую технику, Семёныча, заявку на детали, а утром приезжала снова с деталями и с Семёнычем. Как я всё это вынес, не понимаю.