Джозеф Антон
Шрифт:
«Срыв» вражеской операции наполнил его опьяняющим восторгом, но ненадолго: на Хэмпстед-лейн мистер Гринап вернул его на землю. Уровень угрозы по-прежнему высок. Определенные ограничения будут оставаться в силе. В частности, Гринап не может позволить привозить к нему домой Зафара.
Его пригласили выступить в Мемориальной библиотеке Лоу Колумбийского Университета в Нью-Йорке в ознаменование двухсотлетия Билля о правах. Надо, подумал он, начать принимать такие приглашения: он должен выйти из зоны невидимости и снова обрести голос. Он обсудил с Фрэнсис Д’Соуса, не попытаться ли получить приглашение в Прагу от Вацлава Гавела, чтобы встреча, которую в Лондоне британские власти сделали невозможной, произошла на родной земле Гавела. Если правительство Ее величества самоустраняется от его дела, следует вывести кампанию по его защите на международный уровень и, пристыдив Тэтчер и Херда, побудить их действовать. Ему надо использовать все предлагаемые трибуны, чтобы снова и снова заявлять: его случай отнюдь не уникален,
«Будут последствия — даже если это будет означать смерть», — сказал пресс-секретарь Брадфордского совета мечетей. «Суждение имама, приговорившего автора „Шайтанских аятов“ к смерти, было безукоризненно», — заявил садовый гном. Тем временем в Париже злоумышленники проникли в дом бывшего президента Ирана Шапура Бахтияра — противника власти аятолл, жившего в эмиграции, — и убили Бахтияра и его помощника ударами ножей, совершив «ритуальное убийство».
В Москве была предпринята попытка отстранить от власти Михаила Горбачева, и три дня тот сидел под домашним арестом. Когда его освободили и он прилетел обратно в Москву, у трапа самолета дожидались репортеры, чтобы спросить его, не запретит ли он теперь коммунистическую партию. Вопрос, судя по его виду, поверг его в ужас, и в тот момент — именно в тот — история (в лице Бориса Ельцина) пронеслась мимо него, предоставив ему плестись в ее хвосте. И все же никто иной, как он — не Ельцин, не Рейган, не Тэтчер — был человеком, изменившим мир: он сделал это, запретив советским войскам стрелять по демонстрантам в Лейпциге и других местах. Много лет спустя бывший человек-невидимка встретился с Михаилом Горбачевым в Лондоне на одном мероприятии по сбору средств. «Рушди! — воскликнул Горбачев. — Я полностью поддерживаю вас по всем вопросам». Они даже обнялись на секунду. Неужели по всем? — спросил он человека с вытатуированной на лбу картой Антарктиды. «Да, — подтвердил Горбачев через переводчика. — Полностью поддерживаю».
Он писал эссе для своего друга Колина Маккейба из Британского института кино (БИК) о фильме «Волшебник страны Оз». Двумя великими темами фильма были родной дом и дружба, и в то время он как никогда остро испытывал необходимость и в том и в другом. Друзья у него были — друзья столь же верные, как спутники Дороти на Дороге из желтого кирпича, и он рассчитывал вскоре обрести дом после трех лет дороги. В качестве приложения к эссе он сочинил рассказ-антиутопию «На аукционе рубиновых туфелек». В фильме эти волшебные туфельки могли в любой момент перенести тебя домой; но какова цена таких предметов в жестоком научно-фантастическом мире, где все продается и покупается, а представление о родном доме «раздроблено и повреждено»? Эссе понравилось главному редактору журнала «Нью-Йоркер» Бобу Готлибу, и он напечатал большой кусок из него до того, как вышла брошюра БИК. Майнхардт Раабе, сыгравший в фильме коронера Страны жевунов, прочел журнальную публикацию в доме престарелых в Форт-Лодердейле и прислал хвалебное письмо, к которому приложил подарок — цветную картинку, изображавшую кадр из главной сцены с его участием. Он стоит на ступеньках ратуши жевунов и держит длинный свиток, наверху которого большими готическими буквами написано: СВИДЕТЕЛЬСТВО О СМЕРТИ. Под этой надписью Раабе старательно вывел синей шариковой ручкой: Салман Рушди. Когда он увидел свое имя на жевунском свидетельстве о смерти, первой его мыслью было: Юмор, однако… Но потом до него дошло: мистер Раабе из своего дома престарелых шлет письма разным людям по всей Америке, по всему миру, пускает, как Герцог в романе Беллоу, слова-ракеты в пустое
После того как эссе вышло в свет, Колин Маккейб сказал ему, что многие в БИК боялись иметь отношение к брошюре печально знаменитого мистера Рушди. Колин сумел смягчить по крайней мере часть этих страхов. Ведь у этого автора вышла книга — и реки крови не потекли. Что уж тут говорить о маленькой брошюрке, посвященной старому фильму. Но он понял: чтобы снова обрести свободу, он должен преодолеть не только свой страх, но и чужие страхи.
В Ливане освободили британского заложника Джона Маккарти.
Начальство подразделения «А» решило, что можно позволить Зафару приехать к отцу на Хэмпстед-лейн, 30. Вначале мистер Гринап предложил завязать мальчику глаза, чтобы он не видел, какими улицами едет, но об этом и речи быть не могло, и Гринап не стал настаивать. В тот же день Зафара привезли, и его радость осветила уродливые комнаты, сделала интерьер красивым.
Позвонила взволнованная Фрэнсис. Ее попросили сообщить ему по секрету, что «Гаруну и Морю Историй» присудили премию Гильдии писателей за лучшую детскую книгу года. «Они будут очень рады, если вы как-нибудь ухитритесь приехать и получить премию». Да, сказал он, ему доставит огромное удовольствие участвовать в церемонии. Он поехал к Майклу Футу, и тот сказал: «Хорошо. Значит, ветер переменился. Нам надо будет опять встретиться с Хердом и гораздо жестче настаивать на своих требованиях». Его восхищала заряженность Майкла на борьбу, которую не умерял солидный возраст. В этом — и в способности пить виски не пьянея — с ним мог поспорить только Кристофер Хитченс[129]. Когда он пил с Майклом, ему не раз приходилось тайком выливать свой скотч в цветочный горшок.
Он сказал полицейским про премию Гильдии писателей. Церемония должна была пройти 15 сентября в Дорчестер-отеле. Охранники стали издавать нечленораздельные звуки, означавшие нежелание. «Не знаю, Джо, что начальство на это скажет, — произнес Бенни Уинтерс, который в своей шикарной куртке из дубленой кожи немного походил на Ленни Кравица[130] — только волосы еще короче. — Но мы с ним обязательно это обсудим». Результатом обсуждения стал визит мистера Гринапа с мрачнейшей из его мрачных мин, сопровождаемого Хелен Хэммингтон, сотрудницей полиции высокого ранга, которая вначале говорила мало.
— Мне очень жаль, Джо, — сказал мистер Гринап, — но я этого позволить не могу.
— Вы не хотите позволить мне поехать на Парк-лейн получить литературную премию, — проговорил он медленно. — Вы не хотите мне этого позволить, хотя заранее об этом будет знать только один человек, организатор мероприятия, хотя мы можем приехать после того, как всех рассадят ужинать, быть на месте минут за десять до начала церемонии награждения, получить премию и уехать, когда церемония еще будет идти. Этого вы мне позволить не намерены, так?
— Из соображений безопасности, — сказал мистер Гринап, выставив подбородок. — Это было бы в высшей степени неразумно.
Он сделал глубокий вдох. (Бросив курить, он получил за это в награду астму с поздним началом, и поэтому ему иногда не хватало воздуху.)
— Видите ли, в чем дело, — сказал он. — Я полагал, что являюсь свободным гражданином свободной страны и не в вашей компетенции позволять мне что-либо или не позволять.
Мистер Гринап потерял терпение.
— Мне представляется, — заявил он, — что вы посредством своей тяги к самовозвеличению подвергаете опасности население Лондона.
Это была поразительно составленная фраза: представляется, посредством, самовозвеличению… Он запомнил ее навсегда. Настал момент, который Анри Картье-Брессон[131] назвал бы решающим — le moment d'ecisif.
— Дело обстоит следующим образом, — сказал он. — Я знаю, где находится Дорчестер-отель, и у меня, к счастью, есть деньги на такси. Так что вопрос не в том, еду я на церемонию или нет. Я еду на церемонию. Вопрос у меня к вам один: едете ли вы со мной?
Тут в разговор вступила Хелен Хэммингтон. Она сообщила ему, что сменяет мистера Гринапа на должности старшего оперативного сотрудника Скотленд-Ярда. Это была чрезвычайно приятная новость. Затем она сказала мистеру Гринапу:
— Я думаю, мы сможем решить эту проблему.
Гринап сделался очень красный, но ничего не сказал.
— Принято решение, — продолжила Хэммингтон, — что мы, вероятно, позволим вам выезжать несколько чаще.
Через два дня он был в Дорчестер-отеле, в самом сердце книжного мира, и получил свою премию — стеклянную чернильницу на деревянной подставке. Он поблагодарил собравшихся за солидарность и извинился за то, что материализовался посреди ужина и испарится до его конца. «В нашей свободной стране, — сказал он, — я человек несвободный». Ему аплодировали стоя, и от этого у него — у человека, которого не так-то легко заставить плакать, — выступили слезы. Он помахал всем и, уходя, услышал, как Джон Клиз[132] говорит в микрофон: «Везет же мне! Сразу после этого — я». Да, самовозвеличился маленько — но кому от этого стало хуже? Население Лондона могло спокойно чувствовать себя в своих смокингах, домах, постелях. А мистера Гринапа он никогда больше не видел.