Джозеф Антон

Рушди Ахмед Салман

Ждать на всех перронах, сказал Джандоменико Пикко, чтобы, когда поезд подойдет, быть на месте. Но около некоторых перронов даже рельсовые пути не проходили. Там только и можно было что ждать.

Едва они приземлились в Денвере, стало ясно: дела идут нехорошо. Местная полиция рассматривала происходящее как трейлер к фильму о Третьей мировой, и, пока они с Элизабет шли через аэропорт, мимо в разные стороны пробегали люди с увесистым штурмовым оружием, полицейские, расчищая ему путь, расталкивали пассажиров, кто-то кричал, кто-то куда-то показывал, и было предчувствие неминуемой беды. Он был напуган, случайные свидетели пришли в ужас, авиалиния решила больше с ним не связываться: отказалась впредь пускать его на свои самолеты из-за его поведения. Художества сил безопасности были приписаны ему.

Их отвезли в Боулдер, где он выступил на Панамериканской литературной конференции, наряду с Оскаром Ариасом, Робертом Кувером, Уильямом Стайроном, Питером Маттиссеном и Уильямом Гассом.

«Латиноамериканские писатели давно поняли, что литература — дело жизни и смерти, — сказал он в своей речи. — Теперь я разделяю с ними это знание». Он жил в эпоху, когда значимость литературы, похоже, уменьшалась. Он видел свою задачу, помимо прочего, в том, чтобы настойчиво заявлять: книги — и свободы, необходимые для их создания, — жизненно важны. В своем великом романе «Если однажды зимней ночью путник» Итало Кальвино устами персонажа — Аркадия Порфирича — говорит: «Сегодня нигде не ценят печатное слово так высоко, как в странах с полицейским режимом. Если на подавление литературы выделяются крупные суммы — это верный признак того, что в данной стране литература действительно играет важную роль»[152]. Что было, безусловно, верно, например, в отношении Кубы. Филип Рот, говоря о репрессиях советской эпохи, однажды сказал: «Когда я в первый раз приехал в Чехословакию, мне пришло в голову, что я работаю в обществе, где писателю все можно, но его слово ни для кого не значимо, в то время как чешским писателям, с которыми я познакомился в Праге, ничего нельзя, но все, что они пишут, значимо». То, что было верно в отношении полицейских государств и советской диктатуры, справедливо и по поводу латиноамериканских диктаторских режимов, и по поводу новоявленного теократического фашизма, противостоявшего теперь ему и многим другим писателям, но в Соединенных Штатах — в либеральном, пусть и разреженном из-за высокогорья, воздухе Боулдера, штат Колорадо, — людям нелегко было почувствовать выстраданную правду репрессий. Он считает своей задачей, сказал он, объяснить миру, где «все можно, но ничто не значимо», мир, где «ничего нельзя, но все значимо».

Чтобы уговорить другую авиалинию доставить его домой, потребовалось личное вмешательство президента Колорадского университета в Боулдере. Как только он произнес свою речь, их с Элизабет немедленно отвезли обратно в Денвер и чуть ли не впихнули в самолет, направлявшийся в Лондон. Полицейская операция, в отличие от той, которой их встретили, не вышла за все мыслимые рамки, но все же была достаточно масштабна, чтобы каждому, кто это видел, стало не по себе. Он покидал Америку с чувством, что кампания сделала шаг назад.

Террор стучался во многие двери. В Египте убили видного интеллектуала-секуляриста Фарага Фауду. В Индии «рассерженные мусульмане» принялись угрожать профессору Муширулу Хасану, вице-ректору университета Джамия Миллия Исламия в Дели и известному историку, за то, что он посмел выступить против запрета на «Шайтанские аяты». Тот был вынужден отступить и осудить книгу, но свора потребовала, чтобы он, кроме того, одобрил фетву. Он отказался. В результате его отлучили от работы в университете на пять долгих лет. В Берлине в ресторане «Миконос» были убиты четверо курдско-иранских оппозиционных политиков, членов Социалистического интернационала, и подозрение в организации убийств пало на иранский режим. А в Лондоне они с Элизабет спали у себя в спальне, как вдруг дом сотрясся от очень громкого взрыва. В комнату ворвались вооруженные полицейские и стащили обоих на пол. Они лежали ничком среди вооруженных мужчин, казалось, целые часы, пока не стало известно, что взрыв произошел совсем рядом — у кольцевой развязки Стейплз-Корнер, под путепроводом к Норт-Серкьюлар-роуд. Взрыв был делом рук «Временной ирландской республиканской армии» и к ним с Элизабет отношения не имел. Неисламистская бомба. Можно было спать дальше.

Но исламский террор был недалеко. Аятолла Санеи из фонда «15 хордада» повысил вознаграждение за его убийство, учтя возможные «издержки». (Сохраняйте чеки, господа убийцы, вам возместят расходы на бизнес-ланчи!) Троих иранцев выдворили из Соединенного Королевства за то, что они замышляли расправу с ним: двоих сотрудников посольства — Мехди Сайеса Садегхи и Махмуда Мехди Солтани — и «студента» Гассема Вакшитеха. В Иране меджлис — якобы «умеренный» меджлис, избранный на недавних всеобщих выборах! — на правил президенту Рафсанджани «обращение» с предложением подтвердить фетву, и близкий к Рафсанджани аятолла Джаннати ответил, что «пришло время убить негодяя Рушди».

Он поехал в южный Лондон поиграть с художником Томом Филлипсом в настольный теннис в его мастерской. Это выглядело правильным поступком. Том ранее начал писать его портрет — он сказал Тому, что выглядит на нем слишком уж мрачным, но Том не согласился: «Мрачным? Ты что? Я называю этого персонажа мистер Живчик», — и теперь он позировал два часа, а потом проиграл художнику в пинг-понг. Ему не понравилось проигрывать в пинг-понг.

В тот день фонд «15 хордада» заявил, что вскоре начнет посылать в Соединенное Королевство группы убийц, чтобы привести фетву в исполнение. Проиграть в пинг-понг — приятного мало, но главное было —

не проиграть битву за свой рассудок.

Зафар в последний раз вышел из школы Холл, которая так много сделала, чтобы защитить его от худших последствий случившегося с отцом, из школы, где учителя и ученики, ничего особенного ему не говоря, вели себя так, чтобы обеспечить мальчику посреди безумия нормальное детство. Родители Зафара были благодарны этой школе за многое и надеялись, что новая школа отнесется к нему так же заботливо и любовно.

В Хайгейтской школе в основном учились приходящие ученики, но можно было и жить при ней всю учебную неделю, и Зафар хотел жить при школе. За считаные дни, однако, он понял, что терпеть не может пансион. В тринадцать был мальчиком, ценившим свое личное пространство, а пансион ему такового не предоставлял. И он сразу почувствовал себя несчастным. Оба его родителя решили, что ему не надо пользоваться пансионом, и школа согласилась с их решением. Зафар мигом стал лучиться счастьем и полюбил школу. Поскольку у его отца теперь был дом недалеко от Хайгейта, Зафар мог в учебные дни к нему приходить и ночевать, и их отношения могли вновь обрести то, чего им недоставало последние четыре года: интимность, непрерывность и некую непринужденность. У Зафара имелась в новом доме своя комната, и он попросил, чтобы мебель в ней была исключительно черно-белая. Он не мог приводить с собой друзей, но понимал почему, и говорил, что спокойно без этого обойдется. Пусть даже нельзя было приглашать приятелей, все равно это было гораздо лучше, чем пансион. Он опять мог жить под одной крышей с отцом.

В Индии экстремистски настроенные индуисты разрушили одну из старейших мечетей страны — Бабри Масджид в Айодхье, построенную первым императором из династии Великих Моголов. Разрушители утверждали, что мечеть была возведена на развалинах индуистского храма на Рамджанмабхуми — на месте рождения Господа Рамы, седьмой аватары Вишну. Ислам, таким образом, не обладал монополией на бесчинства. Узнав о разрушении Бабри Масджид, он испытал многосоставную печаль. Ему было горько, что религия вновь показала свою разрушительную силу, намного превосходящую свою способность творить добро, что ряд недоказуемых утверждений — будто нынешняя Айодхья и Айодхья из «Рамаяны», где Рама царствовал в неизвестно какие годы в отдаленном прошлом, — одно и то же место, будто в том, что он родился там, где сказано, не может быть сомнений; будто боги и их аватары действительно существуют — имел результатом надругательство над реально существующим и красивым зданием, чье несчастье заключалось в том, что оно стояло в стране, где не было строгих законов об охране наследия, а те законы, какие имелись, можно было нарушать, если нарушителей набиралось достаточно много и они заявляли, что действуют во имя Бога. Ему было горько и потому, что он по-прежнему испытывал привязанность к той самой мусульманской культуре Индии, которая Муширула Хасана лишила работы, а ему мешала получить визу, давшую бы возможность посетить родину. История мусульманской Индии была и его историей, и с этим ничего нельзя было поделать. Когда-нибудь он напишет роман об Акбаре Великом, внуке Бабура, пытавшемся помирить между собой многочисленных индийских богов и приверженцев разных религий и на какое-то время преуспевшем.

Раны, нанесенные Индией, были глубочайшими из всех. Не может быть и речи, сказали ему, о визе в эту страну — в страну, где он родился, которая была для него сильнейшим источником вдохновения. Его не хотели видеть даже в индийском культурном центре в Лондоне: по словам директора центра (и внука Махатмы) Гопала Ганди, его приход туда рассматривался бы как антимусульманский акт и повредил бы репутации центра как нейтрального, светского учреждения. Он стиснул зубы и вернулся к работе. «Прощальный вздох Мавра» был романом настолько светским, настолько религиозно нейтральным, насколько вообще мог быть роман — а его автора в стране, о которой он писал, считали сеятелем межобщинной розни. Тучи над его головой сгущались. Но чем ему больнее, тем он, оказалось, злее и упрямее; фразы у него в голове по-прежнему складывались, воображение по-прежнему искрилось. Он не намерен был позволить этим отказам повредить его писательству.

Не имея альтернативы, он в какой-то мере стал своим собственным представителем. Но политическая активность давалась ему непросто. Он произносил речи, обосновывал свою позицию, призывал сильных мира сего бороться против нового «терроризма с дистанционным управлением», когда наводят смертоносный палец на кого-то в другой части света: Вот этот, видите? Лысый, книжку держит. Убить его; призывал их понять, что если не победить фетву как проявление терроризма, то повторения неизбежны. Но зачастую слова, которые он сам произносил, казались ему несвежими. В Финляндии, после того как он выступил на заседании Северного совета, принимались резолюции, создавались подкомитеты, давались обещания поддержки — но он не мог отделаться от чувства, что ничего существенного не достигнуто. Его сильнее радовала красота осеннего леса за окном, и он получил возможность прогуляться по нему с Элизабет, подышать бодрящим прохладным воздухом и ненадолго ощутить покой; это было для него в тот момент важнее, целительнее, чем все резолюции на свете.