Джульетта
Шрифт:
– Вы хотите сказать, что там есть потайное отделение?
– Ну да!
– Диретторе Россини взял шкатулку и буквально влез в нее носом.
– Я вам покажу. Надо быть сиенцем, чтобы отыскать тайник, - он очень хитро устроен. У моей бабки секретка была вот здесь, сбоку… А здесь нет. Как хитро… Дайте-ка проверю. Здесь нет… Здесь нет… И здесь нет.,.
– Он вертел шкатулку под всеми мыслимыми углами, как ребенок радуясь загадке.
– У нее там хранилась только прядь волос. Я нашел, когда она спала. Я никогда не спрашивал… Ага!
Непостижимым образом диретторе Россини умудрился найти и нажать
– Вы что-нибудь понимаете?
– Я протянула диретторе клочок картона с буквами и цифрами, напечатанными на старой пишущей машинке.
– Похоже на какой-то код.
– Это, - сказал он, принимая карточку, - старая - как вы это называете?
– учетная карточка. Ими пользовались до появления компьютеров. Это было еще до вас. Ах, как меняется мир! Вот я помню…
– У вас есть догадки, откуда это может быть?
– Это? Из библиотеки, наверное. Не знаю, я не эксперт. Но… - Он испытующе взглянул на меня, словно решая, стою ли я его доверия.
– Я знаком с одним экспертом.
Я довольно долго проискала крохотный букинистический магазин, который описал диретторе, и когда нашла, он, разумеется, оказался закрытым на обед. Я попыталась рассмотреть через витрину, есть ли кто внутри, но увидела лишь полки с книгами.
Свернув за угол, я вышла на пьяцца Дуомо и присела скоротать время на ступеньку лестницы Сиенского собора. Несмотря на толпы туристов, у меня возникало странное ощущение удивительного спокойствия, незыблемости и вневременности; если бы не дела, я могла бы просидеть под крылышком собора целую вечность, глядя на постоянное возрождение человечества со смесью ностальгии и сочувствия.
Больше всего в соборном ансамбле поражала колокольня. Не такая высокая, как та лилия в расцвете сил на Кампо, она выделялась из общей массы колоколен - башня была полосатая, как зебра. Тонкие ровные слои белого и черного камня чередовались до самого верха, как бисквитная лестница в рай, и я невольно задумалась о символическом значении этого узора. Возможно, камень клали так без задней мысли, или просто хотели, чтобы башня бросалась в глаза, или это аллюзия на геральдический герб Сиены - белую с черным «бальцану», похожую на бокал без ножки, до половины наполненный адским красным вином, что тоже, кстати, озадачивало.
Диретторе Россини рассказывал легенду о детях Рэма, сбежавших от злого дяди на черной и белых лошадях, но я не была убеждена, что цвета бальцаны символизируют именно это событие. Здесь просится объяснение, связанное с контрастом, что-нибудь о сложном искусстве объединения противоположностей и заключения компромиссов, или о том, что жизнь - хрупкий баланс великих противоборствующих сил и что добро потеряет свое могущество, если в мире не останется его извечного противника - зла.
Но я не философ, а погода громко шептала, что в такой час лишь бешеные собаки и англичане рискуют находиться на солнцепеке. Обогнув угол, я увидела, что магазин по-прежнему заперт. Вздохнув, я посмотрела на часы, соображая, где укрыться, пока подруга детства матери диретторе Россини не соблаговолит вернуться с обеда.
Сиенский собор был полон золота и теней. Множество массивных черно-белых колонн поддерживали необъятный рай, сверкавший мелкими звездочками. Мозаичный пол казался гигантским сборным паззлом из символов и легенд, которые я узнавала непостижимым образом - так порой человек угадывает смысл сказанного на незнакомом языке, - но не понимала.
Собор отличался от американских церквей моего детства так, как одна религия отличается от другой, но я чувствовала, что сердце отзывается на увиденное со странным узнаванием, словно давным-давно я уже бывала здесь в поисках Бога. Неожиданно мне пришло в голову, что внутри Сиенский собор очень напоминает замок с шепчущими призраками из моих снов. Не исключено, размышляла я, жадно разглядывая усеянный звездами купол над безмолвной рощей колонн, кто-то водил меня в этот собор, когда я была совсем малышкой, и это зацепилось в памяти без привязки к конкретному человеку или месту.
Единственный раз я была в храме такого размера, когда Умберто водил меня в Национальный храм Непорочного Зачатия в Вашингтоне после посещения стоматолога. Мне было лет шесть-семь, но я живо помню, как он опустился на колени рядом со мной посреди огромного пола и спросил:
– Слышишь их?
– Кого?
– спросила я, сжимая в руке маленький пакет с новенькой розовой зубной щеткой. Он игриво наклонил голову.
– Ангелов! Если будешь вести себя тихо, услышишь, как они хихикают.
– Над кем они смеются?
– захотела я знать.
– Над нами?
– Они учатся летать. Здесь нет ветра, только дыхание Бога.
– А как они летают? На этом дыхании Бога?
– В полетах есть свой фокус. Ангелы мне сами сказали.
– Он улыбнулся при виде моих восторженно вытаращенных глаз.
– Нужно забыть все, что ты знаешь как человек. Когда ты человек, ты черпаешь великую силу в том, чтобы ненавидеть землю. Настолько великую, что готов взлететь. Но этого никогда не происходит.
Я нахмурилась, не понимая.
– А как надо?
– Нужно любить небо.
Я совсем ушла в свои воспоминания, думая о редком у Умберто проявлении чувств, когда сзади прошла группа британских туристов. Их гид оживленно рассказывала о множестве неудачных попыток отыскать и раскопать старинную крипту собора, предположительно существовавшую в Средние века и навсегда утраченную.
Я некоторое время слушала падкую на научные сенсации женщину, после чего оставила собор туристам и бесцельно побрела по виа дель Капитано. Дойдя до конца улицы, я совершенно неожиданно попала на пьяцца Постьерла, прямо к эспрессо-бару Малены.
Маленькая площадь обычно была оживленной, но сегодня здесь было приятно тихо - видимо, из-за сиесты и невыносимой жары, как в доменной печи. Пьедестал с волчицей и двумя сосущими ее молоко младенцами был установлен напротив маленького фонтана с распластавшей крылья зловещего вида металлической птицей. Двое детей, мальчик и девочка, брызгали друг на друга водой и носились вокруг фонтана, заливаясь смехом, а несколько стариков чинно сидели в тени, в шляпах, но без пиджаков, ласково глядя на собственное бессмертие.