Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского
Шрифт:
Тот же разговор касался и телевидения, где он делал иногда программы для детей и транслировал важные, с его точки зрения, вещи с помощью клоуна Ивана Бултыха или персонажа-ученого профессора Чайникова… А также нового руководства издательства «Детская литература». Новое руководство всегда вначале со всеми запанибрата, но когда оно привыкнет к своему положению и полюбит его, то помни — начнут происходить события, сказал я Эдуарду. Теперь он это испытал.
Ну и мудрым же я был, когда дело касалось других людей, их дел и ситуаций, — замечаю я, читая письма. И как ни странно, иногда я действительно оказывался таким: словно случайно, попадал в точку, когда речь шла о чужих проблемах. А о своих напрасно говорить. Я рассказывал то, что «видел» — правда, с этим глаголом «видеть»,
Так зачастую бывало со мной, именно так было теперь с Эдуардом — и не только в издательстве. В своих письмах он мимоходом говорит и об этом (март 1986 года): «Как ты предсказывал, меня начинают постепенно выдавливать и с телевидения. Но действительно очень осторожно».
Мартти женился, и поездки в Москву сменились поездками с молодой женой в другие края, что было естественно. Однако по нему в России очень скучали. Уже в 1982 году Эдик писал: «Мартти поменял Москву на абстрактную живопись. Он мог бы приехать сюда с женой, и мы покажем все кубы, параллелограммы и прямоугольники Москвы — их у нас здесь достаточно».
А Толя, который увлекся переводами Паскаля, выполненными Мартти, излагал в своих письмах к Мартти, и особенно ко мне, «паскалевские» афоризмы, то есть придуманные им самим. Мудростей было достаточно. Так, он подписал когда-то письмо своим новым псевдонимом «Толя-Паскаль» — «Tolja-Paskal». Толя особенно тосковал по Мартти. В октябре 1986 года он даже написал так: «Я очень расстраиваюсь, что Мартти больше мне не пишет, и боюсь, что его любовь к Чехову сменилась любовью к Мопассану. Но как истинно русская натура, я терпеливо жду от него письма».
Мир изменяет нас, разносит в разные стороны и открывает новые пути, при этом старые тропы и старые знакомые порой забываются. Но они никогда не забываются полностью, и те времена и воспоминания остаются, — мог бы опять для разнообразия произнести пастор. И я хочу по сути дела добавить в том же немного патетическом тоне: и их доброты уже ничто не сможет отнять.
Перестройка продвигалась своим чередом, и в 1987 году для частного лица уже было возможно учреждать и собственные предприятия. В одном письме я вижу, что Эдуард планирует собственное издательство, кооператив, который будет работать в первую очередь в сфере детской культуры и соберет для этого лучшие силы: «Писатели, художники, композиторы и всевозможные киношники и телевизионщики скинутся и начнут производство книг, пластинок и видеофильмов для детей».
Фирма была основана и получила название «Самовар». Некоторым образом «Самовар» все еще существует, только теперь под умелым управлением другого человека.
Название «Самовар» хорошо подходило для нового совместного предприятия. Самостоятельно, собственными силами теперь даже в Советском Союзе возможно было начать трудиться. Хотя это и оставалось по-прежнему нелегко. Все было новым, законодательство запутанным, и каждый знал, что государство может за одну ночь своим решением изменить и отменить то дело, в которое годами вкладывалось много труда. Но за дело принимались, хотя зачастую приходилось опять начинать с нуля. Когда Черномырдин в свое время обвалил рубль и уничтожил сбережения простых людей, даже добрый Эдуард рассердился. «Эта морда! — вырывалось у него всякий раз, когда он видел портрет Черномырдина или слышал его фамилию, и плевал в сторону. — Вот морда! Тьфу!» Людям плохо, а господину Морде все так же хорошо. Хотя положение ушло, льготы и привилегии у него сохранились. Как и у несчастного Ельцина. Когда в России ты находишься достаточно высоко и политически лоялен, только действительно странная случайность может сбросить тебя с котурн. Ворон ворону глаз не выклюет.
Внезапно время начало бежать. Многое стало возможным. Приезд Эдуарда в Финляндию стал рутиной. Эдуард приезжал, когда приезжал, и уезжал, когда уезжал. Заработанные здесь авторские гонорары он мог тратить сам, а Россия брала из доходов, полученных на родине, то, что считала нужным. И списки покупок уменьшались, уменьшались, и, наконец, пропали совсем.
Мир стал просторнее.
Передо мной проходят уже забытые мной самим замыслы. Среди многих писем от Эдуарда я почему-то сохранил копию моего собственного. Я писал от руки, аккуратно и грамматически почти правильно, выводил явно хорошо обдуманные предложения и одно за другим выстраивал их в длинную эпистолу. Я и сам удивился тогда длине письма, раз сделал с него копию.
Упиваясь ветрами свободы 1987 года я, кажется, на основании этого грезил и о том, что буду больше времени работать в Москве. Тосковал ли я по Стасику? В известном смысле, ибо некоторым образом попугай тоже означал для меня и Россию, и мою собственную ситуацию. Он был моим представителем за рубежом и отстаивал мои интересы одним лишь своим существованием.
Но в этом плане не помогло даже влияние Стасика. Из замыслов поездки ничего не вышло. Может быть, к счастью. Эта затея, конечно, говорит о переживаемой полосе перемен: о желании ухватиться за что-то новое, оставить все старое позади. Я хотел, судя по моему письму, например, искать и найти новую подлинную и впечатляющую советскую литературу a’la Трифонов (ведь его уже опубликовали и по-фински). И особенно писать, писать и писать.
Надежда человека, мечта писателя: создать хоть что-то немного более постоянное и устойчивое. Я вдруг снова как будто оказался в начале своего пути, я, человек уже средних лет. Я чувствовал, как тело уже немного начало дряхлеть, но дух не уступал. Нет еще! Впереди ждала новая жизнь; по крайней мере, ожидание нового счастья. И того же, казалось, ждали Эдуард и Толя. Поскольку самые большие препятствия впереди были устранены, остальное будет зависеть только от них самих.
Так что — марш, марш, вперед. С высоко поднятой головой к блестящему будущему, как призывал старый советский лозунг повсюду на плакатах. Да мы вперед и шли. Мы только по-прежнему не вполне знали куда.
VII. Они и мы — мы и они
Я проснулся рано, пробрался в мансарду и начал, как бы ради разнообразия, размышлять об Эдуарде, Советском Союзе и России. О прошлом времени. Значение многих вещей осознаешь лучше всего, только когда они далеко позади.
В воздухе предчувствие осени, той осени, которую слышишь в приглушенном бессилии листьев на деревьях, когда они готовятся передать накопленную летом силу корням, спрятать ее на хранение для новой весны. Листья еще держатся на ветках и колышутся на ветру, но шелестят уже, как сохнущий тростник в долине. Так наступает осень, хотя еще хватает жарких дней, в которых чувствуется гроза: откуда-то с опушки леса, всегда во второй половине дня, надвигается возвышающееся до космоса кучевое облако. Оно клубится и предвещает бурю, которая неизбежно налетит, когда кончится период зноя.
В мансарде все еще очень тепло после вчерашнего пекла. В гостевой комнате Эдуарда тоже. Я вдруг вспоминаю, как в Рузе я проснулся в гостевой комнате на верхнем этаже и отправился искать хозяев, которые отыскались в кухне за стаканами с чаем. Подошла кошка, боднула меня головой, чего-то хотела. Кажется, у нее остался только один глаз. Как же кошку звали: Мурка? Совершенно не помню. Большая собака, шумно и учащенно дыша, выпихнула кошку и устроилась на ее месте. Кора? Но я не дал ей ни крошки, со стола давать нельзя. Помню, что чай мне тоже показался вкусным. Говорили о том, чем займемся на этот раз. Эдуард был в веселом настроении, спланировал развлекательную поездку, говорил о своей работе и уже ходил кому-то звонить. А затем вдруг в машину! И мы куда-то опять отправились.