Эдинбургская темница
Шрифт:
Придя к такому убеждению и отодвинувшись от Мэдж так далеко, как только разрешала скамья, она стала с глубоким вниманием следить за происходившим, всецело отдавшись молитве. Ее мучительница оставила бы ее в покое, конечно, ненадолго, но, к счастью, она настолько устала, что крепко уснула на другом конце скамьи.
Джини, невзирая на одолевавшие ее иногда мысли о своем положении, старалась слушать умную, выразительную и хорошо составленную проповедь об основных принципах христианского вероучения и, несмотря на то что каждое слово было написано и читалось проповедником с листа, не могла не одобрить ее содержание, хотя тон и манера оратора резко отличались от Боанерджеса Стормхэвена – любимого проповедника ее отца. Серьезное и спокойное внимание, с которым Джини слушала проповедь,
ГЛАВА XXXII
И правил там в тяжелый этот год
Тупой надсмотрщик – жирный, злобный скот.
Пока мистер Стонтон – так звали уважаемого священника – снимал в ризнице свое облачение, Джини старалась всеми силами избавиться от Мэдж.
– Мы должны сейчас же вернуться в сарай, – говорила Мэдж, – не то мы запоздаем и мать разозлится.
– Я не пойду с тобой назад, Мэдж, – ответила Джини, вынимая гинею и протягивая ее Мэдж, – я тебе очень благодарна, но я должна идти своей дорогой.
– А я-то прошла такой длинный путь, чтобы тебе доставить удовольствие, неблагодарная ты дрянь! – сказала Мэдж. – Теперь, выходит, мне еще от матери достанется, когда я вернусь назад, – и все это из-за тебя! Но я сейчас тебе такое устрою…
– Бога ради, – обратилась Джини к прихожанину, стоявшему рядом, – удержите ее, она безумна!
– Я и сам знаю, что она не в себе, да и ты, видать, птица того же полета. А ну-ка, Мэдж, не цапай ее своими лапами, не то получишь у меня хлыста.
Несколько прихожан, принадлежавших к более низкому сословию, окружили обеих женщин, а среди молодежи послышались возгласы:
– Ну и потасовка сейчас будет между сумасшедшей Мэдж Мардоксон и еще какой-то девкой из Бедлама!
Но пока эти юнцы толпились вокруг, надеясь, как свойственно людям, основательно позабавиться, среди прихожан показался церковный староста в шляпе с галунами, и все расступились, пропуская вперед столь важную персону. Прежде всего он обратился к Мэдж:
– Что привело тебя назад, глупая негодница? Собираешься снова изводить целый приход? Может быть, приволокла с собой еще подкидышей и будешь подбрасывать их к дверям честных людей? Или думаешь навязать нам эту глупую гусыню, такую же пустоголовую, как ты сама? Хватит тут и тебя одной! Убирайся отсюда прочь к твоей воровке-матери, ее уж заковали в колодки в Баркстоне! Вон из этого прихода или отведаешь моей палки!
Мэдж с минуту угрюмо молчала: жестокие меры, применявшиеся церковным старостой для ее усмирения, были ей, по-видимому, слишком хорошо знакомы, чтобы она решилась вступить в спор.
– Моя мать, моя бедная старая мать в колодках в Баркстоне! И все это по твоей вине, мисс Джини Динс! Но я еще тебе покажу, и это так же верно, как то, что меня зовут Мэдж Уайлдфайр, то бишь Мардоксон, – в этой проклятой суматохе и имя свое, Господи, позабудешь!
Сказав это, она повернулась и вышла, преследуемая всеми озорными сорванцами селения; некоторые из них кричали ей вслед: «Мэдж, а как же тебя все-таки звать?», другие дергали ее за платье, и все сообща изобретали самые разнообразные уловки, доводившие Мэдж до исступления.
Ее уход доставил Джини безграничное облегчение, хотя она считала себя в долгу перед Мэдж за оказанную
А пока она обратилась к старосте, спрашивая его, не найдется ли в селении дом, где ее согласились бы за деньги прилично принять, и не может ли она поговорить со священником.
– Да, да, преподобный и сам хочет поговорить с тобой, – сказал ей представитель официальной власти, – и я думаю, что, если только тебе не удастся переубедить ректора, мы лучше сбережем твои денежки и отправим тебя в приходский приют.
– А куда же мне идти сейчас? – спросила в страхе Джини.
– Да вот его преподобие велел привести тебя сначала к нему, чтобы ты ему все о себе рассказала, а то, может, ты для того пришла сюда, чтобы сесть нашему приходу на шею.
– Я не собираюсь никому садиться на шею, – ответила Джини, – у меня достаточно денег для своих нужд, и я хочу только одного: следовать в безопасности дальше.
– Вот это совсем другой разговор, – сказал староста, – если ты только не врешь; но ты вроде выглядишь не такой полоумной, как твоя подружка. Да и с виду ты как будто ничего, не такая грязнуля, как та. Ступай за мной, ректор наш – хороший человек.
– Это тот самый проповедник, кто проповедовал? – спросила Джини.
– Проповедник? Боже милостивый! Ты что, пресвитерианка, что ли? Это же ректор, сам ректор, девушка, и во всем нашем округе таких не сыщешь, да и нигде окрест. Пойдем, пойдем живее, чего замешкалась!
– Мне очень хочется увидеть священника, – сказала Джини, – потому что, хоть он и читал свою проповедь по написанному и носит эту ризу, или как они ее там называют, все же он так хорошо проповедовал, что, наверно, и сам человек достойный и благочестивый.
Разочарованные зрители, поняв, что никаких развлечений больше не будет, разошлись в разные стороны, и Джини со свойственным ей терпением последовала за своим самодовольным и грубоватым, но не жестоким проводником.
Священник жил в большом и просторном особняке, так как местный церковный приход был очень обеспеченным, а сам священник происходил из богатой семьи, жившей по соседству: один из сыновей или племянников этой семьи готовился обычно для духовной карьеры, с тем чтобы использовать столь благоприятную возможность и получить назначение в это выгодное место. Таким образом, приход Уиллингэма всегда считался прямой и бесспорной собственностью Уиллингэм-холла, а так как один из сыновей, или племянников, или братьев богатого баронета обычно владел приходским домом, то последнему уделялось неусыпное внимание, с тем чтобы сделать его не только уютным и удобным, но даже внушительным и величественным.
Дом был расположен в четырехстах ярдах от селения на возвышенности, отлого поднимавшейся кверху и покрытой небольшими, беспорядочно разбросанными зелеными порослями, в которых дубы и вязы образовали живые изгороди и терялись вдали в виде прелестных и прихотливых сплетений. Приблизившись к дому, они вошли в красивые ворота и оказались на лужайке, правда небольшой; но засаженной аккуратно подстриженными каштанами и березами. Фасад дома не был выдержан в каком-то определенном стиле. Часть его была очень древней и сохранилась еще с тех пор, когда в нем проживал наместник римской католической церкви. Последующие владельцы достраивали и перестраивали дом соответственно вкусам своей эпохи и без учета правил симметрии. Но эти несуразности в архитектуре так удачно сочетались друг с другом, что глаз зрителя не видел ничего отталкивающего в таком смешении различных стилей, а, наоборот, был очарован столь необычным и красочным разнообразием. Фруктовые деревья у южной стены, наружные лестницы, множество различных входов, комбинация крыш и труб самых различных эпох – все это вместе образовывало фасад, не отличавшийся, может быть, красотой или величием, но прельщавший своей необычностью, сложностью или, как уместно говорил мистер Прайс, живописностью. Самые значительные добавления были сделаны теперешним ректором, который, будучи «человеком ученым», как внушал староста Джини (очевидно, затем, чтобы заставить ее почитать того, пред которым она должна была появиться), пристроил великолепную библиотеку, гостиную и даже две дополнительные спальни.