Единственная революция
Шрифт:
– 14-
Это был старый монах, почитаемый многими тысячами. Он хорошо ухаживал за телом; его голова была выбрита; на нём было обычное одеяние саньяси шафранового цвета. В руках у него был большой посох, видавший многие виды, на ногах изношенные пляжные туфли. Мы сели на высоком берегу на скамью, обращённую к реке; справа от нас находился мост, слева река уходила вниз широким изгибом. Этим утром противоположный берег скрывался в густом тумане, и вы могли видеть только верхушки деревьев; казалось, будто они плывут по разлившейся реке. Не чувствовалось ни малейшего дуновения воздуха, и ласточки кружились внизу, у самой поверхности воды. Та река была очень древняя и священная; люди приходили из очень далёких мест, чтобы умереть на её берегах и быть сожжёнными здесь. Её почитали, её восхваляли в песнопениях, считали самой священной. В неё бросали всевозможные отбросы; в ней купались люди, пили её воду,
В то утро река была прекрасна, на ней не было ни малейшей ряби. Другой берег казался далёким. Солнце поднялось уже несколько часов назад, но туман ещё не рассеялся, и река продолжала течь как некое таинственное существо. Монах был очень хорошо знаком с этой рекой; он провёл на её берегах многие годы в окружении своих учеников и считал почти непреложным фактом, что она будет здесь всегда, будет жить, пока жив человек. Он привык к ней, это-то и было прискорбно. Теперь он смотрел на реку глазами, видевшими её многие тысячи раз. Мы привыкаем к красоте и к безобразию, и тогда свежесть дня исчезает.
«Почему вы, – довольно властным голосом спросил он, – против морали, против писаний, которые мы считаем самыми священными? Вас, вероятно, испортил Запад, где свобода является распущенностью, где за немногими исключениями люди даже не знают, что означает подлинная дисциплина. Очевидно, вы не читали ни одной из наших священных книг. Я был здесь вчера утром, когда вы вели беседу, и просто пришёл в ужас от того, что вы говорили о божествах, о жрецах, о святых и о гуру. Как может человек жить без всего этого? Если он живёт так, он становится материалистом, мирским, чрезвычайно жестоким человеком. Вы, похоже, отрицаете всё знание, которое мы почитаем как самое священное. Почему? Я знаю, вы серьёзны. Многие годы издалека мы следили за вами, наблюдали за вами, как за своим братом; мы думали, вы принадлежите к нам. Но с тех пор, как вы отреклись от всего этого, мы стали чужими, и мне кажется, стоит тысячу раз пожалеть о том, что мы идём разными путями».
– Что такое священное? Священны ли изображение в храме, слово, символ? Где пребывает святость? В том дереве, или в той крестьянке, несущей тяжёлую ношу? Вы вкладываете святость в те предметы, которые считаете святыми, достойными, полными значения, не правда ли? Но какую ценность имеет изображение, вырезанное руками или созданное умом? Эта женщина, это дерево, эта птица, эти живые существа, похоже, имеют для вас только мимолётную, преходящую ценность. Вы разделяете жизнь на то, что священно, и на то, что не является священным, на безнравственное и нравственное. Такое разделение порождает несчастье и насилие. Или всё священно, или нет ничего священного. Или то, что вы говорите, ваши слова, ваши мысли, ваши песнопения серьёзны – или они существуют, чтобы обманывать ум, чтобы погрузить его в своеобразное очарование, которое становится иллюзией и потому совсем не серьёзно. Существует нечто священное, но оно не в слове, не в статуе, не в образе, построенном мыслью.
Он выглядел несколько озадаченным; он не совсем понимал, куда это приведёт, поэтому он прервал: «В данный момент мы и не обсуждаем, что священно, а что нет; мне скорее хотелось бы знать, почему вы осуждаете дисциплину?»
– Дисциплина, как её обычно понимают, есть подчинение стереотипу глупых социальных, политических или религиозных требований или правил. Это подчинение подразумевает подражание, подавление или какую-либо форму преодоления фактически имеющегося состояния, не правда ли? В такой дисциплине присутствует, несомненно, постоянная борьба, конфликт, искажающий качество ума. Мы подчиняемся из-за обещанной или в надежде ожидаемой награды. Человек дисциплинирует себя для того, чтобы что-то приобрести. Он повинуется и подчиняется, чтобы что-то достичь, и стереотип, будь он коммунистическим или религиозным или своим собственным, становится авторитетом. В этом совершенно нет никакой свободы. Дисциплина означает "учиться"; а учиться означает отвергать всяческий авторитет и повиновение. Видение всего этого – не процесс анализа; видеть всё, входящее в структуру этой дисциплины, – само по себе дисциплина, которая состоит в том, чтобы изучать всё, касающееся этой структуры. Это и есть истинная дисциплина, так как вы учитесь, а не подчиняетесь.
«Значит ли это, – спросил он, – что вы делаете просто то, что вам хочется? Что вы пренебрегаете авторитетом государства?»
– Разумеется нет, сэр. Естественно вам надо подчиняться закону государства или полисмена, пока такой закон не подвергнется изменению. Вам нужно вести автомобиль по одной стороне дороги, не по любой её стороне, по ней же движутся и другие автомобили, так что следует руководствоваться правилами дорожного движения. Если бы мы делали только то, что нам хочется, – мы так или иначе исподтишка это и делаем, – имел бы место полнейший хаос; как раз именно это и происходит. Бизнесмен, политик и почти каждый человек под покровом добропорядочности стремится удовлетворить свои собственные тайные желания и влечения, и это производит хаос во всём мире. Мы хотим прикрыть всё это, приводя и вводя в действие законы, правила, наказания и тому подобное. Это не свобода. В мире существуют люди, у которых имеются священные книги, древние или современные. Они повторяют отрывки из них, перекладывают на песни, бесконечно цитируют, но в глубине своих сердец они полны насилия, алчности, жажды власти. Имеют ли эти так называемые священные книги вообще какое-то значение? Они лишены реального значения. Что важно, так это крайний эгоизм человека, его постоянное насилие, ненависть, вражда – а не книги, не храмы, не церкви, не мечети.
Под одеянием монаха скрывается страх. Монах имеет собственные влечения, он горит желанием; и его одеяние – просто бегство от этого факта.
Пытаясь преодолеть эти мучения человека, мы тратим наше время на ссоры по поводу того, какие книги в сравнении с другими считать самыми священными; и это крайне несерьёзно.
«Тогда вы должны отрицать и традицию… Так?»
– Переносить прошлое в настоящее, переводить движение настоящего на язык прошлого – значит разрушать живую красоту настоящего. Эта страна – как почти каждая страна – отягощена традицией, укрепившейся и в дворцах и в деревенской хижине. В традиции нет ничего священного – какой бы она не была, древней или современной. Мозг несёт память вчерашнего дня, которая и есть традиция, – и мозг боится освободиться от неё, потому что не может встретить новое. Традиция становится нашей защитой, но когда ум защищён, находится в безопасности, он разлагается. В странствие следует отправляться без всякого груза, легко, без всякого усилия, никогда не останавливаясь ни у какой святыни, ни у какого памятника, никогда не задерживаясь ни ради какого героя, общественного, религиозного, наедине с красотой и любовью.
«Но мы, монахи, всегда в одиночестве, разве это не так?» – спросил он. «Я отказался от мира и дал обет бедности и целомудрия».
– Вы не одиноки, сэр, так как сам этот обет связывает вас – как связывает человека и обет, даваемый им при заключении брака. Разрешите обратить ваше внимание на то, что вы не одиноки и потому, что вы – индуист, точно также вы не были бы одиноки, будучи буддистом, мусульманином, христианином или коммунистом. Вы связаны позицией и обязательствами – как же может человек быть одиноким, когда он внутренне связан чем-то, когда он отдал себя какой-либо форме идеологии, которая влечёт за собой свою собственную особую деятельность? Само это слово "одинокий" значит то, что оно выражает: "не подверженный влиянию, чистый, свободный и целостный, не фрагментированный". Когда вы один, вы способны жить в этом мире, но всегда будете посторонним. Тогда возможно законченное действие и сотрудничество; ибо любовь всегда целостна.
– 15-
В то утро река отливала матовым серебром, было облачно и холодно. Листья были покрыты пылью. Всюду она лежала тонким слоем – в комнате, на веранде и на стуле. Становилось холоднее; должно быть в Гималаях выпал обильный снег; можно было чувствовать пронизывающий ветер с севера, и птицы чувствовали его. Но в то утро река обладала каким-то странным, своим собственным движением; казалось, ветер не рябит её воду, она выглядела почти неподвижной, имея качество вневременности, которое кажется присуще всем водам. Как она была прекрасна! Не удивительно, что люди почитали её как священную реку. Вы могли сидеть здесь, на этой веранде, и медитативно наблюдать её бесконечно. Вы не грезили; мысли ваши не текли ни в каком направлении – они просто отсутствовали.
И наблюдая свет на этой реке, вы как бы теряли себя, а закрывая глаза, погружались в пустоту, полную благословения. Это было блаженством.
Этим утром он пришёл опять, теперь уже с каким-то молодым человеком, – тот же монах, который беседовал о дисциплине, о священных книгах и власти традиции. Его лицо было свежевымытым, как и его одеяние. Молодой человек казался несколько нервозным. Он пришёл с монахом, который, вероятно был его гуру, и ждал, чтобы тот заговорил первым. Он смотрел на реку, но думал о другом. И вот саньяси сказал: