Единственная
Шрифт:
— Пусть звонят, — обняла меня тетя, — пусть немного помучаются, Я им покажу, как причинять горе девочке! А все из-за чего? По вине их дурацких нервов. Ну, я им…
— …сыграю польку! — воскликнула я, потому что она именно так и собиралась выразиться.
А телефон опять зазвонил, и я заметила, что все во мне постепенно начинает повиноваться. Спазма в горле ослабела, и слезы лились уже не таким водопадом. И опять тетя Маша не двинулась от меня. Телефон умолк.
— Сыграю я им польку как пить дать. А ты выпей-ка пока таблетку против плохого настроения. Хочешь? Погоди, сейчас дам. Я им не только польку сыграю. Им это необходимо, как соль. Я им покажу, как обижать ребенка!
Я
— Тогда ты и мне должна сыграть польку, — вырвалось у меня независимо от моей воли, — за одного мальчишку…
Горло мое снова начало сжиматься, но я с этим справилась; я резала бифштекс и, глотая куски, рассказывала все про Имро. Абсолютно все! И вдруг все потеряло для меня всякое значение. Все, кроме одного: что скажет тетя Маша. Это мне было очень важно. Но, даже несмотря на это, я говорила только правду.
— Наконец! — сказала тетя Маша, когда я кончила. — Наконец начинаешь проходить и школу жизни, наивная моя отличница! Я ничего не хотела говорить, но, когда мы с тобой проводили зимние каникулы, я начала серьезно опасаться за тебя. Да, да, не удивляйся! Такая взрослая девочка, думаю, а попадается на любую приманку парней. Такой замечательный ребенок, думаю, а вот поди ж ты, наверняка наделает глупостей, не успев закалиться. Теперь я вижу, что, слава богу, недооценила тебя. Благодари судьбу, девочка, за этого Имро. Благодари судьбу за хулигана, потому что это не просто хулиган, а хорошая доза вакцины, и ее подарила тебе сама жизнь, которой все-таки жалко стало безвременно губить такое сравнительно удачное свое произведение, как ты. Боль, которую ты испытала сегодня, — это реакция. После всякой прививки реакция бывает довольно болезненной. Но никакими деньгами, девочка моя, не оплатить то благодетельное лекарство, которое ты сегодня получила.
Я была ошеломлена. Как умеет тетя Маша все понять совсем не так, как другие, — это для меня загадка. Взрослых на свете не счесть, но почти никто из них ничего не понимает. Все-то они запутывают, выворачивают наизнанку и доводят молодежь до такого отупения, что хоть в Дунай бросайся, спасаясь от собственной испорченности. А этот один-единственный взрослый человек берет и понимает все не так, как обычно. Ни словечка об испорченности. Так, вроде между прочим, скажет: прививка вакцины, — и тебе смешно, и в то же время наталкивает на размышления. И вот немножко посмеешься, а потом думаешь много и в конце концов приходишь к заключению, что если правда насчет болезненности реакции, то, значит, и насчет лекарства тоже правда.
Приоткрылись двери: Бабуля явилась читать стихотворение. В третий раз читает — опять плохо. Трудно с ней, забивает все стихотворение своими «это… как его», и, конечно, никакого ритма не получается.
Что ж, Имро, спасибо тебе за лекарство. Мне уже становится ясно, как будет действовать вакцина. Явится, например, парень и понравится мне, как ты нравился, и начнет ко мне подлизываться, как ты. Если он мне не понравится, я и слушать его не стану, а если понравится, как нравился мне ты, тогда, по-видимому, все-таки буду его слушать и начну понемножку таять, как таяла перед тобой. И тут-то начнет действовать лекарство, скажет: стоп! Слыхали мы уже что-то в этом роде, и оказалось — болтовня! Слушать-то я, наверное, все-таки его буду, а вот таять — дудки, это мы отложим на потом. Поскольку же лекарство будет со мной всюду: и в кино, и в темных улочках-то я с его помощью уж как-нибудь разберусь, где искренние слова, а где просто так, смеха ради. И стало быть, это просто замечательно и даже увлекательно, потому что если кому и будет тогда забава, то никак не каким-нибудь прожженным ловеласам вроде Имро, Карчи или идиотского жениха, а мне, только мне, Ольге Поломцевой!
— Ах, дети, как я завидую вам, что вы можете еще испытывать такие горести, — неожиданно вздохнула тетя Маша. — Как завидую… А впрочем, что ж, ведь и я была молода, и тоже немало плакала, однажды хотела даже покончить с собой. И знаешь из-за кого? Из-за моего «старого кашалота». Как-то он пропал бог весть куда, и вдруг встречаю его на улице с другой. Увидела я его, окаменела, а потом бегом к Дунаю. К счастью, было холодно, сыро, как сейчас, посмотрела я на воду и думаю — дай еще попрощаюсь с мамой, скажу-ка последнее «прости» моей бедной мамочке. Бреду это я домой, еле ноги передвигаю — и с кем же встречаюсь лицом к лицу? Да с моим голубком и его голубкой. Бросила я гордый взгляд поверх их голов, а Томаш хвать меня за руку, сам сияет как солнышко и говорит: «Позволь, Машенька, познакомить тебя с моей тетей из Михаловец…»
Ой, тут я не сдержалась и, хотя мне вовсе было не до смеха, захохотала как сумасшедшая.
Бабуля явилась в четвертый раз со своим стихотворением. Зазвонил телефон — наверно, в сотый раз. Бабуля хотела воспользоваться случаем и снять трубку, но тетя Маша дала ей подзатыльник и сама подошла.
— Тут она, — холодно сказала она в трубку. — И не звоните больше, мы спим. Нет, ехать к нам поздно. Ложитесь спать. Мы спим. — И, сделав паузу, добавила: — Да, все.
Повесив трубку, она взяла книгу из рук Бабули:
— Дай-ка! Ну, валяй!
Бабуля ошиблась дважды.
— Не знаю, что из тебя получится, — тетя взмахнула книгой. — Ступай стели, и марш спать. Утром я тебя еще раз спрошу.
— Мне бы этого и за сто лет не вызубрить, — сказала она мне, когда Бабуля исчезла, — Если мне что неинтересно, ничего не могу запомнить. У меня ведь чуть ли не каждый год бывал репарат по математике.
Я не знала, что такое «репарат».
— Кто в гимназии проваливался по одному предмету, тому разрешали переэкзаменовку. Это и называлось «репарат». Боже милостивый, что мне делать с моей девкой? Ведь в меня пошла: на ученье тупа, а вот на глупости ее хватает.
Вот уж неправда! Бабуля, верно, тупица, но никак не тетя Маша! Тетя самая замечательная из всех взрослых, которых я знаю. Наверное, у них в гимназии были те еще учителя. Придирались, конечно. Впрочем, и это мне кажется невероятным. Представить себе не могу, чтоб нашлась такая гиена — придирается к тете Маше.
— Не знаю, что с ней будем делать, куда ее сунем после девятого? Твоим родителям легко, твои дела уже в порядке…
Мамочки! Как могла она узнать, что я уже решила пойти в двенадцатилетку, даже без Евы, — это никто не угадает. Никто никогда не угадает, откуда тетя Маша знает то, чего ей никто никогда не говорил. Я уже открыла рот, чтоб спросить ее об этом, да вовремя сообразила, что мне вовсе и не хочется этого знать. Зачем? К чему всякие дурацкие вопросы, когда тебе до того хорошо сейчас, когда выдалась чудесная минутка, и не надо ни о чем, ну абсолютно ни о чем думать?
— Вот тебе тапочки, Ольча. Пошли в комнату.
Нет, какая она прелесть! О паркете не забудет, даже если бы умирала. Ну не милая? Милая, а в этом деле потрясающе энергичная. Только с одним-единственным человеком она терпит крах: со своим «старым кашалотом». «Опять зашлепал своими плавниками», — ворчит она, подтирая за ним мокрые следы. Как же после этого «кашалоту» не обожать ее! И когда она в самом деле швыряет в него оладьями, он их ловит и складывает обратно на блюдо в форме сердца. Сумасшедшие! И все равно я завидую этой недотепе Бабуле…