Эффект Сюзан
Шрифт:
— Я снова попыталась попасть в позвоночник. И снова шуруп соскочил. Но он прошел сквозь мышцы и вышел с другой стороны позвоночника. Тогда я не знала, как расположены органы у человека. Сегодня я бы сверлила на несколько сантиметров ниже. Но мне было всего шестнадцать. И я была увлечена физикой. Его почти парализовало. Я выбралась из-под него. Он попытался встать. Я привинтила сначала одну его руку к полу, а потом и другую. И села ему на спину. Теперь мне некуда было спешить. Я взяла шуруп. Определила, где находится продолговатый мозг. В это место я хотела ввинтить
Я смотрю Фабиусу в глаза. Он даже не моргает.
— На следующий день приехали сотрудники социального отдела муниципалитета. Я сказала, что либо они сейчас переведут меня в общежитие в Копенгагене и дадут мне учебники физики, либо я все раскрою и заставлю всех остальных выступить свидетелями, и они должны понять, что это не простые угрозы, а все именно так и будет. Еще через день на такси приехал временно назначенный опекун, который отвез меня в Копенгаген.
Все сидящие за столом молчали.
Через какое-то время мама встала, вышла в коридор и надела шубу, Фабиус проскользнул за ней. Еще через несколько минут встала одна из добропорядочных кузин и сказала, что, пожалуй, им пора домой, после чего встали и остальные кузины, дети и мужья.
Лабан, близнецы и Оскар остались за столом, гостей провожаю я. Я достаю из-под елки их упакованные в бумагу подарки, укладываю их в пакеты и настаиваю на том, чтобы сделать им «doggybags», с кусочками утки, и еще даю им по пакетику с салатом из нарезанной красной капусты, яблок и грецких орехов со сметаной — таким вот образом мне удалось заключить перемирие с неизбежной датской красной капустой.
Еще я даю каждому плотный термопакетик с застежкой с утиным жиром, они механически берут его с безжизненным выражением во взгляде. Но они оценят этот продукт в рождественские дни. Можно сделать прекрасный ужин, обжарив мелко нарезанный лук, картофель и свеклу в утином жире. Потом я проверяю, не забыли ли они что-нибудь, провожаю их до машин и машу рукой на прощание.
Когда я возвращаюсь, на столе все убрано, в гостиной никого нет, кроме Оскара, я достаю из холодильника привезенное из монастыря пиво, разливаю его в два стакана, один ставлю перед Оскаром.
Пришло мое время насладиться рождественским покоем, немного раньше, чем ожидалось. Я выхожу на воздух. Со стаканом пива.
32
Лабан сидит на скамейке. Он положил на сиденье шерстяной плед и приготовил место для нас двоих. Я сажусь рядом с ним, он укутывает нас другим пледом. Мы сидим так, как мы сидели здесь много лет подряд.
Он показывает на луну, она уже почти полная, вокруг светящегося диска — опаловое радужное явление, the circle of the Moon.
— Сюзан, что ты видишь?
— Рефракцию, дополнительное кольцо.
Он задумчиво кивает. У нас и прежде такое бывало, это у нас старая игра, игра, которая началась в то время, когда мы познакомились. Лабан указывает на какое-нибудь физическое явление. И мы оба описываем друг другу, что мы видим.
Ни разу в жизни мы не видели одно и то же.
— Я вижу предчувствие. Судьбы. Неотвратимости. И в этой неотвратимости одновременно присутствует гармония.
Я ничего на это не отвечаю. А что мне говорить? Попытка установить связь судьбы и гармонии с явлением рефракции вряд ли нашла бы поддержку в Институте экспериментальной физики.
— А где был твой отец в то время, о котором ты рассказывала, Сюзан?
— Он уехал, когда мне было восемь.
— И так и не вернулся?
Я киваю. Он молчит, медленно осознавая это.
— Почему ты никогда об этом не рассказывала?
Я пытаюсь понять. Мне кажется, я сознательно не скрывала это. Я просто избегала подробностей.
— Ты бы не смог понять.
— Дай мне возможность попробовать.
Я пытаюсь найти объяснение, ничего не получается. Появляется только одна картинка, одно воспоминание.
— В последний раз я видела его однажды летом. У него был охотничий домик на опушке леса Руде, он обожал охоту, у него было несколько таких домиков в Дании. Через сад протекал ручеек, я играла с камнями, строила канал, ставила опыты с потоками воды. Он подошел ко мне. Он хотел мне что-то сказать, почему-то я поняла, что вижу его в последний раз. Он сел рядом. Я не могла заставить себя поднять на него глаза, поэтому смотрела на завихрения воды. Потом он сказал: «Сюзан. Ты должна научиться кусаться так же сильно, как и лаять». Потом он в последний раз меня обнял. Я чувствовала его отчаяние, я обняла его как взрослый обнимает ребенка. Потом он встал и ушел.
Пока я говорила, Лабан закрыл глаза. Он всегда закрывает глаза, когда напряженно слушает. Затем он открывает их. Мы смотрим вверх на сорок два градуса радуги, о которых он ничего не знает и даже не слышал, на угол радуги и полосу Александра — темную область внутри светящегося круга. Постепенно все начинает рассеиваться, не проходит и минуты — и все исчезло.
Радуги недолговечны.
Мы идем в дом, я кладу в камин дрова, мы садимся на диван — друг против друга.
Оскар сидит у елки и мечтательно смотрит в стакан с пивом, ниточки маленьких пузырьков поднимаются на поверхность, как пузырьки шампанского. Я смотрю на него, а потом как будто забываю о его существовании. Так бывает, когда мы сталкиваемся с теми, кто оказался в беде. Все мы целую жизнь учимся не замечать их на фоне стен.
Лабан берет мою ногу, кладет себе на колени и гладит ее. Я не сопротивляюсь. Если мир в любом случае является иллюзорной условностью, о чем говорит вся современная квантовая физика, что толку пытаться настаивать на каких-то границах?
Он массировал мне ноги таким образом сотни, может быть, тысячи раз. Когда я приходила с заседаний Ученого совета, когда возвращалась домой на рассвете после ночи, проведенной в лаборатории с Андреа Финк, даже если я на цыпочках пробиралась к себе, он слышал меня, выходил в халате, заваривал чай, и мы садились здесь, на диване, вот как сидим сейчас, и он растирал мне ноги.