Египетский дом
Шрифт:
– А ты русский?
– А какой же еще? Молчи сейчас, – обдал ее перегаром Славик.
В конторе довольно скоро выяснили, что Женечка забеременела. Рогина встретила эту новость с негодованием.
– Я тебе как говорила делать? А ты чего ушами хлопала?
– Так там соседи сидели. Мне неудобно было со всем этим на кухню выходить, – оправдывалась Женечка.
– Неудобно ей было… А аборт теперь удобно будет делать?
Женечка вспомнила мамин рассказ о том, что Миркин не хотел детей. Страшно представить, что ее могло бы и не быть, согласись мама на аборт.
– Я буду рожать, – тихо, но уверенно сказала она, отведя взгляд на любимый Египетский дом. Как ни в чем не бывало фараоны продолжали нести службу, охраняя подъезды.
– Анутин–то хоть знает?
– Вот думаю, говорить ему или не стоит.
Танька задумалась ровно на минуту, а потом взяла и поведала подруге историю своих страданий, связанных со Славиком, да приплела еще и Лельку.
– В общем, перетрахал тут у нас всех баб, и все ему, кобелю, мало, – подытожила Рогина.
Вопрос оказался
«А я и не жду, – подумала Женечка. – Сама рожу, сама и воспитаю. И никто мне не нужен».
Разговор со Славиком был тяжелый, но короткий.
– Мой? – лаконично спросил он.
Женечка молча кивнула.
– Жениться не могу. У меня семья в Дагестане. Двое детей. На алименты подавать будешь?
– Ничего мне от тебя не надо. И алиментов твоих не надо. Обойдемся, – гордо вскинулась Женечка.
– Не дури! Деньги я тебе давать на ребенка буду. Я же от него не отказываюсь. Хочешь, запишем на меня?
Тут Женечка задумалась.
– Ладно. Дай родить сначала, а там будет видно.
На эту тему в конторе они больше не заговаривали, а к ней домой на Чайковского он не приходил. А вот Ванька–Боян в Цыпочке разочаровался. То ли он осуждал внебрачные связи в принципе, то ли ревновал, что она досталась не ему. Похоже, Ванька обсуждал Женечкино незавидное положение с Марьяшей, которой самой пришлось растить непутевого сына без рано погибшего мужа. Она была искренне привязана ко всем конторским, а про Женечку говорила, что та хоть и еврейка, а девка хорошая.
Беременность меж тем протекала без осложнений. Выставив вперед живот, техник–смотритель Игнатова с легкостью носилась по участку. Огибая Большой дом, она несколько раз сталкивалась с Приваловым. Тот приветливо интересовался ее здоровьем, не вспоминая Краснопольцева. «Неужели отвязался?» – заглядывала в глаза гэбэшнику Женечка. «Обождем пока», – отвечал его взгляд.
Осенью Ольга Павловна посадила Игнатову на прием заявок по телефону, чтобы та меньше бегала по дворам и лестницам. Леля сшила тридцать пеленок из простыней со штампом гостиницы «Волхов». Бог его знает, как эти простыни к ней попали. Никто не спрашивал. Югославские сапоги выклянчила «на понос» Танька. У Женечки опухали ноги, и она все равно не могла их носить. Ну, а потом на смену осени пришла зима. Что можно сказать о зиме, кроме того, что она пришла? Разве что добавить слово «снова». Ребенок уже шевелился в животе Женечки. Электрик Обухович говорила, что это мальчик. У нее были какие–то свои методы определения пола еще не родившихся младенцев. Неопытную Женечку врач–гинеколог обсчитала на три недели. Говорят, они все так делают, чтобы государство меньше платило декретных денег. Почувствовав какое–то недомогание одним воскресным февральским утром, беременная Игнатова решила заскочить в роддом на углу Петра Лаврова и проспекта Чернышевского. Очередь в приемном покое была небольшая.
– Да вы рожаете, гражданочка! – огорошила ее приемная акушерка.
– Как это? Преждевременно, что ли? – удивилась Женечка. – Мне еще три недели ходить до родов.
– Ну прям три недели! – хмыкнула акушерка.– Я уже вижу голову ребенка.
Пришлось срочно отправляться в палату рожениц. Роды – не самое приятное из того, что выпадает на долю женщины. Одно хорошо, они скоро забываются. Малыш и впрямь оказался мальчиком, но некрупным и с красненьким личиком. В палате, кроме Женечки, лежали еще несколько женщин. На следующий день младенцев разносили на кормление матерям. Женечка и соседняя с ней Бэлла с нетерпением ждали своих. Заглянувшая в палату санитарка исчезла за дверью.
– Ох ты, еврееныша забыли, – раздался ее голос в коридоре.
У Женечки сжалось сердце. В отчаянии она переглянулась с Бэллой. Через несколько минут дверь открылась и та же санитарка внесла младенца.
– Гуревич кто?
Женечка вздохнула с облегчением. Бэлла прижала к груди своего малыша.
– И не стыдно вам? – с укоризной и возмущением сказала она санитарке.
– Ой, извините, я не по злобе, просто сорвалось с языка, – заизвинялась та. – Там еще мальчишечка остался из вашей палаты. Счас я его перепеленую.
Наконец принесли перевязанный пакетик с ярлычком «Игнатов». Голодный малыш кряхтел и ворочался. Женечка коснулась пальцем его щечки. «Пусть только кто–нибудь скажет, что ты еврееныш, урою на хрен», – с какой–то новой, неизвестной себе злобой
Девушка, реклама, интернет
В этот раз мне досталось место у окна, из которого видны угол 14–й улицы и Восьмой авеню, реклама банка, спины автобусов, помеченные метровыми номерами, юркие желтые пятна городских такси. Время от времени оттуда доносится сирена полицейской или пожарной машины. Идет дождь. Я слежу за струйками, стекающими по стеклу. Еще мне виден светофор. На красный свет поток машин останавливается, уступая дорогу пешеходам под зонтиками. Дети, на что похож раскрытый зонтик? Детям всего мира раскрытый зонтик напоминает гриб. Сегодня первое сентября. День знаний на родине. Кто–то из русских друзей в фейсбуке уже написал: «Просвещение или смерть!» Но здесь, рядом, нет ни одного человека с сантиментами по этому поводу. Все распаковывают коробки, устанавливают мониторы, деловито подключаются. И так каждые полгода. Где–то за неделю до переезда появляется девица с планом этажа в руках. К ней подскакивают менеджеры. Что–то там сверяют. Волнуются только неопытные. Они едва успели расставить книжки по программированию, пригреться на новом месте, как
1
Здесь: открутить назад.
Начну, пожалуй, с себя. А что тут такого? К тридцати годам я поняла, что люди говорят только о себе. Это единственная волнующая их тема. Бывают, правда, варианты. Попадаются редкие исключения, которые все же спрашивают, как живешь, как твои дела, но только для того, чтобы незамедлительно переключиться на пересказ дел своих. Другой вариант – тебя вообще не спрашивают. Вопросительная интонация таким людям в принципе не свойственна. В этой группе пока побеждает мамина приятельница из Бруклина, которая умудряется любую тему – от невинного прогноза погоды до ядерных испытаний в Северной Корее – подчинить работе своего кишечника. Мне почему–то всегда неловко говорить о себе, но что–то все–таки сказать придется. Мы с мамой живем в Бронксе. Был с нами и папа. Был, да умер. Переезд из Питера в Бронкс дался ему с трудом. Наверное, его эстетическим чувствам был нанесен непоправимый ущерб, который он так и не смог восполнить. Кто бывал в Бронксе, поймет, о чем я говорю. Они с мамой тридцать лет выступали в Ленинградской областной филармонии. Мама исполняла романсы, папа аккомпанировал на фортепьяно. Она и теперь нет–нет да и запоет: «Летит, летит по небу клин усталый» или «Отцвели уж давно хризантемы в саду», но тут же начинают стучать соседи сверху, и мама смущенно замолкает. Иногда ее приглашают спеть в доме для престарелых. Выступать там она не любит, хотя всегда возвращается с роскошным букетом. Видимо, в ряду слушателей ей видится «промежуток малый», как «будущее место» для нее. Про себя могу только сказать, что школу я заканчивала тоже здесь, в Бронксе. Не вдаваясь в подробности, замечу, что было это не так уж и страшно. С кое–какими ребятами я дружу до сих пор. Все стремятся отсюда уехать, а я не могу, не оставлять же маму. Здесь хоть кто–то говорит по–русски. Переехать в Бруклин она категорически отказывается. Помню, кто–то из моих наивных друзей–американцев радостно сообщил ей, что ездил в «Маленькую Рашу» на Брайтоне и увидел настоящих русских. У мамы вытянулось лицо, когда я ей это перевела. «Да я сама таких русских не видела, когда в Петербурге жила. Откуда они только понаехали?» – с каким–то несвойственным ей вызовом передернула плечами мама, но попросила перевести что–нибудь вежливое. Короче, мы так и живем в Бронксе. Здесь же я закончила муниципальный колледж. Это что–то наподобие техникума, то есть для совсем неперспективных. Скажем так. Пытаюсь вспомнить, чему я там научилась. Быстро печатать, кажется. Это все. Перед самым окончанием мисс Отиз стала нас готовить к интервью. «Забудьте о джинсах, – первым делом сказала она, похлопывая накладными ресницами. Густые ресницы такой длины носят только в Бронксе. Настоящие нагуталиненные зубные щетки. – Мальчикам – белая рубашка, галстук. Девочкам – тонкие колготки под юбки. Всем – пиджаки». Ну и еще пара таких же деловых советов. И все же я обязана кое–чем этой мисс Отиз. Она позвонила мне уже после окончания колледжа и предложила зайти к ней поболтать по старой дружбе. Дружбы не было никакой, но такими предложениями не разбрасываются. Мы начали с ритуальных взаимных комплиментов, от которых перешли к вопросам, вернее, спрашивала мисс Отиз, пока я пыталась представить ее лицо без этих ужасных ресниц. Возможно, оно бы мне нравилось больше. Выведав, что я работаю кассиром два часа в день в супермаркете, мисс Отиз перешла к делу:
– Не хочешь попытаться найти настоящую работу, скажем, в банке? Ты умная девочка, у тебя должно получиться.
Что тут сказать? Я кивнула. Тогда мисс Отиз приоткрыла тайну нашей встречи. В Ситибанке есть несколько мест data entry 2 для выпускников колледжей без опыта работы.
– Ты же быстро печатаешь, да? Это все, что им нужно.
Благодарность подразумевалась сама собой. Получив несколько положенных наставлений и телефон агента по найму, я удалилась.
2
Клерк для введения информации в систему.