Его большой день
Шрифт:
Он помнит ту беседу так отчетливо, будто она происходила сегодня. Слезак заговорил очень решительно. Республиканская сборная — это вам не пустяк, и тому подобное.
Директор спустил очки на кончик красного носа, прищурился и поглядел на тренера поверх стекол. «А вы полагаете, двойка по математике — пустяк?» Тренер сразу сник и, к ужасу Эрвина, согласился: разумеется, не пустяк. От атаки он перешел в жалкую оборону и наконец стал просто клянчить. А директор — как кремень: «Нет и нет, я сказал».
И кто только дает власть этим замшелым ретроградам?!
Они так и не договорились. Тренер размяк, будто масло, и директору лишь оставалось намазать его на хлеб. «Пока Цигер не исправит двойку по математике, о футболе придется забыть! Вы ведь тренер, следовательно, сами воспитатель, понимаете, что это значит». А Слезачик, словно пустой пень, знай повторяет эхом: «Да, товарищ директор,
Абсент щипал язык, жег горло и вообще был отвратительный. Но гардеробщица, казалось, не сводит с него глаз, и Эрвин опрокинул всю рюмку сразу. Противная липкая жижа, после нее хорошо бы прополоскать рот. Гардеробщица, кроме него, как будто никого больше не видела, и он заказал еще рюмку.
Оркестр умолк, и от внезапно наступившей тишины он даже испуганно встрепенулся, но тут же снова погрузился в свои невеселые думы.
…После директорского запрета наступили невероятно тяжелые дни. Ребята собирались в спортзале, а он не смел туда и носа показать. Вообще-то он не раз принимал решение заглянуть к ним будто невзначай, но всегда возвращался с полпути, сам не понимая почему, так как твердил себе, что ему наплевать, узнает ли об этом директор. Его останавливало другое: как поведет себя тренер? Всякий раз, когда он уже готов был пойти, ему слышался голос тренера: «Раз такое дело, он не дотронется до мяча». А что, если Слезак возьмет да и выпроводит его? И Эрвин возвращался домой и садился за математику. Задачки казались ему ужасными, гадкими, он всей дутой яростно ненавидел даже тетрадь, в которой записывал эти самые задачки. Сидя за столом, мысленно Эрвин находился в спортзале. Сейчас у ребят разминка, они бегают, прыгают со скакалкой, а вот встали кружком. Слезак в центре, подбрасывает мяч, и все работают с мячом. Там, где прежде стоял Эрвин, в том месте круг разорван. Ему становилось невыносимо жаль самого себя, горло сжимала обида, и тогда он, хлопнув тетрадью об стол, вскакивал и метался из угла в угол по комнате, словно дикий зверь в клетке. Черт возьми, и это будет продолжаться целехонькую четверть, если, конечно, ему удастся исправить двойку до ближайшего педсовета! А поездка в Италию состоится как раз во время этого педсовета! Даже если он исправит отметку, Флоренция для него накрылась. А как он ждал этой поездки, как радовался! Какого же тогда черта он надрывается? Махнуть бы на все рукой… «Лопух ты, лопух…» — ругал он себя. Порой комната не вмещала его отчаяния, он выбегал на свежий воздух и долго слонялся по улицам, уходил и за окраину города.
Да и класс в последнее время переменился к нему — куда только девалось недавнее восхищение феноменальным Суаресом! На собрании членов союза молодежи его «проработали» и постановили, что как отстающий по математике он позорит одиннадцатый «Б», и посему прикрепить к нему в помощь лучшего ученика, вернее, ученицу — Ирену. (Сто против десяти, что я к этому приложил руку директор!) Оскорбленный Эрвин встал и отверг чью бы то ни было помощь, заявив, что с двойкой справится своими силами. Ладно б еще предложили «Брейхову» или, скажем, конопатую «Лолобриджиду», куда ни шло, но эту близорукую подлизу Ирену! Правда, «Лолобриджида» и «Брейхова» тоже были совсем не те, что в нору его футбольной славы. Они уже не вертелись возле него, не посылали долгих взглядов. А на днях Ружена даже хлопнула его по руке, когда он хотел как прежде погладить ее конский хвост. Ух, неблагодарные! Как загорались у них глазищи, стоило пообещать привезти им что-нибудь из Италии, а теперь, когда он попал в эту передрягу, ни та, ни другая в его сторону и не смотрят. Живи, мол, как знаешь. Ух, змеи! Их пренебрежение ранило его гордость куда сильнее всех директорских запретов. К тому же «Яна Брейхова» все чаще возвращалась из школы вместе с Кирюшечкой, которого Эрвин терпеть не мог за угодливость и всякое другое.
И Эрвин все больше замыкался в себе. Маме по-прежнему было некогда, да они и не привыкли делиться друг с другом. В глубине души он даже начал завидовать ребятам, у кого рядом был отец, с которым можно обо всем поговорить. До сих пор он не ощущал отсутствия отца, предпочитая независимость, но теперь Эрвину не давала покоя навязчивая идея, будто отец что-нибудь присоветовал бы. Мужчина мужчину всегда поймет. Но отец был невесть где и не интересовался сыном, и Эрвин, в досаде махнув рукой на отца, оставался один, сам с собой и заставлял себя все упорнее осиливать математические ребусы. Он делал это не ради директора — еще чего! — и не ради Гамзули, а просто потому, что сказал классу, что сам справится, сам! И никто ему не нужен, он докажет это. А когда он снова станет знаменитым Суаресом, пускай они перед ним хоть в стельку расстилаются, он на них и не взглянет.
Пока стояли холода, Эрвин кое-как держался. Но в этом году даже погода была к нему немилосердна. Вместо того чтоб дуть метелям и трещать морозам, вдруг потеплело, весна пришла необычно рано, и ребята перебрались из спортзала на стадион. С той норы жизнь его стала просто невыносимой. Он часто обходил стадион кругом, крадучись точно вор, мимо ворот, однако войти не отваживался. Будто вся решимость оставила его. Он страшился, что тренер выгонит его, отошлет домой, а Эрвину хотелось сохранить в душе хотя бы искорку надежды, что в один прекрасный день… все же… и в Италию он еще попадет… Но учительница словно не замечала его поднятой руки, не слышала, как он подсказывает, притворяясь, будто не понимает, что он из кожи лезет, лишь бы обратить на себя внимание. Эрвин был в отчаянии. Дни шли, и искра его надежды гасла, не разгоревшись.
Наконец в начале апреля (а погода, как нарочно, стояла настоящая майская) ожидания его оправдались. Гамзова вызвала Эрвина к доске. Он молниеносно решил пример. Учительница чуть улыбнулась, и Эрвин в душе понадеялся, что еще в тот же день или, самое позднее, завтра его призовет к себе директор и отменит ужасный запрет. И снова он станет Суаресом, еще не поздно, чтобы попасть под лазурное итальянское небо. Ночью он не мог заснуть, не спал и вторую ночь; время тянулось невероятно медленно, но никто не звал его и никто не обращал на него внимания. Эрвин готов был зареветь и обкусал ногти на обеих руках. Прошло еще несколько невыносимо долгих дней, и он решился. Пойду к Слезаку, скажу, что получил хорошую оценку, пусть тренер попросит за него у директора.
Нелегко ему это далось, но он собрал все свое мужество и отправился. Он перешагнул ворота стадиона, втайне допуская, что тренер скажет: «Ладно, оставайся, потренируешься, а я все улажу». Но после разговора со Слезаком Эрвин вовсе пал духом. «Пока не исправят двойку в табеле, в футбол тебе не играть, я слово дал». Как бы оправдываясь, Слезак добавил: «Конечно, я рад тебя видеть здесь, но…» Напрасно Эрвин бубнил, уговаривая тренера пойти и самому убедиться. Слезак заладил свое, как испорченная грампластинка: «Дождемся, что скажет педсовет».
Со стадиона Эрвин ушел повеся нос и по дороге домой бесповоротно решил, что больше ни за что никого просить не будет. Понадоблюсь — небось сами придут на поклон. А он гордо отвернется. Пускай хоть в ногах валяются, умоляют — все равно. Прогнать его, как собаку!..
Но еще раз ему засветил огонек надежды, и он поверил, что теперь-то за ним непременно придут. Юношеская сборная, собиравшаяся во Флоренцию, продулась на отборочном матче. И как! Всухую, да еще не бог весть какому противнику. Газеты сваливали всё на слабую сыгранность команды, но он-то знал, что причина куда глубже. Пробил его час! Он уже видел перед собой бледного Слезака, униженно заклинающего его спасти команду от полного разгрома. Но Эрвин даже слушать его не станет. Тогда явится милый директуля. Сморщенный в гармошку лоб будет покрыт каплями пота, он посулит золотые горы, лишь бы Эрвин предотвратил скандал. А Эрвин эдак насмешливо бросит: «Отчего же, дорогой директор, вам самим не побегать за мячом?» Так и скажет, а может, и еще презрительнее, ведь всему виной прежде всего директор.
Он уже предвкушал встречу со своими заклятыми врагами, такими жалкими и подобострастными теперь!
Дни шли, а никто не беспокоил Эрвина Цигера — ни Слезак, ни директор. В школе директор держал себя так, будто ничего и не случилось, тренера Эрвин не видел уже давно. Предвкушение злорадного торжества сменилось еще большим унынием, тем более что итальянский турнир был не за горами. Не за горами был и педсовет. Эрвина еще раз вызывали по математике. Он не блистал, но отвечал вполне прилично. И этот ответ словно пробил брешь в стене, отделявшей его от класса. Все вздохнули с явным облегчением. Эрвин понял, что ребята готовы держаться с ним по-старому. Это его взорвало. Теперь-то? Теперь, когда ясно, что Италии ему не видать! Пускай катятся колбаской! И «Джина», и «Яна», и остальные! Он был неприступен, как скала, прикидываясь, что не замечает ни дружеских взглядов, ни улыбок, хоть и не просто это было…