Екатерина Дашкова
Шрифт:
Вновь был прислан придворный хирург, который, по признанию княгини, спас ей жизнь. Создается впечатление, что Екатерина II продолжала жалеть бывшую подругу, раз отправляла лейб-медика. Но уже не могла заставить себя изобразить искреннее участие: слишком много взаимных обид было нанесено. Зато она сразу приказала Елагину выкупить у наследников ту самую лошадь, которую подарила Михаилу Ивановичу: «Лучше ее во всей моей конюшне не было и не осталось»{474}. Бичуя императрицу за черствость — де, она должна была вытирать вдове слезы, — не обращают внимания на культурный контекст, в котором лошадь играет ту же роль, что и веер, только подарок сделан мужчине.
Послы в один голос заявляли, что смерть Дашкова опечалила многих: «Это был человек, которого по всей справедливости любили и сожалели и государыня, и все знавшие его. Особенно отличали его дамы»{475}. Оплакивала Михаила Ивановича и родня, включая порвавшего с сестрой Семена. Впрочем, брат предположил, что горе Дашковой будет недолгим и она вскоре «выйдет опять замуж за некоторого человека, с коим у нее толь откровенное и дружеское обхождение»{476}, то есть за Панина.
Семен ошибся. Екатерина Романовна никогда больше не искала спутника жизни. В письме Кэтрин Гамильтон она объясняла свое «отвращение от второго брака» бедностью и страхом «оставить детей двойными сиротами»: «Ради всего этого я вела жизнь и одевалась ниже своего звания»{477}. Но «меня не пугали никакие лишения»{478}.
Во время путешествия в Европу не было собеседника, который не узнал бы от Дашковой, как она, благодаря бережливости и жесточайшему самоограничению, выпуталась из стесненных обстоятельств. Дидро записал: «Она продала все, что имела, чтобы уплатить долги мужа… Она великодушно выносит свою темную и бедную жизнь. Она могла бы удовлетворить самым высшим претензиям, если б хотела… продать имения детей, но она ни за что не согласилась на эту жертву»{479}.
Какова же была ситуация в действительности? Обычно поход служил прекрасным способом поправить финансовые дела. Однако на этот раз императрица, желая вызвать расположение поляков к кандидату от России — Понятовскому, — запретила грабеж. Прусский посол граф Сольмс доносил Фридриху II о войсках Дашкова: «Отряд снабжен наличными деньгами в достаточном количестве, чтобы платить по пути за все для него необходимое»{480}. Но «по пути» всегда возникали непредвиденные расходы, и отпущенных из казны средств не хватало. А потому Дашков, исполняя приказ императрицы не обижать местных жителей, давал офицерам деньги для закупок и из полковой кассы, и из собственного кармана, что, кстати, всегда делали командиры на марше. Приходилось влезать в долги. Поговаривали даже о растрате полковых сумм{481}.
Перед смертью Михаил Иванович терзался, «обвинял себя в расстройстве дел» и просил Панина, как опекуна, «привести их в порядок, не… лишая нас некоторого достатка». Никита Иванович прежде всего показал прощальное письмо племянника его жене, чтобы не возникло никаких недоразумений: такова воля покойного. Екатерина Романовна имела законное право возражать, но не стала. «Покинутая своей семьей, я могла ждать советов и помощи только от графов Паниных».
Одновременно дядя-министр смягчил удар: он был занятым человеком и не мог часто выезжать из столицы. Поэтому Никита Иванович попросил брата-генерала разделить с ним груз опекунства, и уже они вместе обратились к вдове, объяснив, что и ей «необходимо принять участие в опеке». Причем именно княгиня стала de facto главной, так как только она одна «могла ездить в Москву и в свои имения».
Далее следует фрагмент, нуждающийся в комментарии: «Старший граф Панин, думая, что ее величество, узнав, в каком положении я осталась с детьми, поспешит меня выручить, испросил у нее указ, дозволявший опеке продать земли для уплаты долгов. Я была этим крайне недовольна и, когда мне принесли указ, объявила, что я никогда не воспользуюсь этой царской милостью и предпочитаю есть один хлеб, чем продать родовые поместья моих детей».
Сколько исследователей, прочитав эти слова, качают головами. Где же «милость»? Разрешение продать поместья, которые и так принадлежат вдове и сиротам?
Прежде всего, указ, называя Дашкову в числе опекунов, закреплял за ней статус, которого у вдовы, согласно последнему письму князя, не было. Нарушение воли покойного — серьезный шаг, но «императрица только выжидала случая помочь мне» {482} , — сказано в одной из редакций.
После смерти Михаила Ивановича его родовые земли (за исключением части, полагавшейся вдове [26] ) переходили к детям. Павел и Анастасия были еще малы, чтобы самостоятельно заключать сделки. От их имени действовали опекуны. Указ давал им настолько широкие права, что они могли даже продать поместья сирот.
26
По закону 1731 года вдова наследовала мужу в недвижимом имуществе седьмую часть, а в движимом — четвертую.
В дальнейшем Дашкова выплачивала долги только частным кредиторам, но не казне. Если справедливы слухи о растрате полковых сумм, то вопрос о казенном долге просто не поднимался.
В этих трех пунктах и состояла милость императрицы. Но Дашкова, видимо, ожидала, что старая подруга полностью снимет с нее финансовое бремя. Однако сразу после Польской кампании, стоившей миллион, денег в казне не хватало, о чем хорошо знал Панин. Поэтому он попросил об указе, а не о «вспомоществовании».
Прощание
Как и предчувствовал Никита Иванович, вести дела с «фавориткой его сердца» оказалось еще труднее, чем ухаживать за ней. Дашкову разгневал указ. Она не собиралась ничего продавать. Поначалу не собиралась и просить, полагая, что Екатерина II сама даст денег.
Бывшая подруга держала паузу. Ее тоже могла разозлить ситуация с указом — ни слова благодарности. В другое время и по другому поводу государыня жаловалась: «Скучно деньги давать, а спасиба нету». Екатерине все-таки хотелось услышать от Дашковой «спасибо», ей не могло нравиться, что милость воспринимается как нечто само собой разумеющееся. Между тем на княгиню продолжали валиться несчастья. «Едва я начала вставать на несколько часов с постели, у моего сына образовался большой нарыв. Операция была болезненна и опасна, но, благодаря уходу Крузе и искусству хирурга Кельхена, жизнь его была спасена». Обратим внимание: операцию опять делали придворные врачи, что невозможно без приказа императрицы.
Рассказы о недугах помещались в мемуары нашей героини с умыслом — объяснить и даже оправдать какое-то действие. В данном случае отъезд в Москву. Вернее, его задержку. «Мне удалось уехать из Петербурга только в марте 1765 г., и то, подвергаясь большой опасности, т. к. настала оттепель, и переправа через реки была рискованна».
Итак, собственная хворь, операция сына, весенняя распутица. Словом, никак нельзя раньше. Но зачем вообще торопиться? 11 февраля в Первопрестольную привезли гроб с телом Михаила Ивановича Дашкова. Родные похоронили его в семейной усыпальнице под собором Новоспасского монастыря. Вдова на погребении не присутствовала{483}. Эта информация опушена в «Записках», и читатель, как уже не раз случалось, остается с выводом без посылки.