Екатерина Дашкова
Шрифт:
Впервые в жизни Екатерина Романовна задумалась, как звучат ее слова — самые невинные — со стороны, как их слышат люди. Ей шел четвертый десяток. А ведь «менторский тон» княгини еще в 1762 году отмечал Рюльер. Этот тон не годился ни в Версале, ни в Зимнем дворце. Екатерину II, как и Марию Антуанетту, не стоило учить, а Потемкиным — командовать. Но трудно, очень трудно побороть свою натуру.
Римские каникулы
Со смешанными чувствами наша героиня уехала в Швейцарию, а затем в Италию. Семья посетила множество городов, общалась с художниками, скульпторами и знатоками искусства, княгиня закупала коллекции и редкие вещи. Женева, Лозанна, Турин, Генуя, Парма, Флоренция, Пиза, Сиена, Рим, Неаполь, раскопки Помпеев, Лоретта, Падуя, Виченца, Верона… Самые высокопоставленные лица становились собеседниками путешественницы, делали подарки. Дашкова посоветовала неаполитанскому королю устроить музей в Помпеях и получила ответ: «Какая умная женщина!.. Все антикварии не придумали ничего подобного». Да неужели?
В Ливорно «редкая мать» повела детей осматривать инфекционный госпиталь, предварительно пропитав их платки уксусом с камфорой и заставляя поминутно подносить к носу. Другой защиты от эпидемий в то время не знали. В конце экскурсии комендант «выразил удивление… мужеству» Екатерины Романовны. Что ж, назовем это так.
В Пизе, по приказу герцога, из его собственной, городской публичной библиотеки и собраний близлежащих монастырей княгине доставляли множество книг. «Я установила целую систему чтения в хронологическом порядке и по предметам». В восемь утра семья удалялась в комнату «на северной стороне дома», в одиннадцать уже приходилось закрывать ставни от палящего солнца. Все читали поочередно вслух «до четырех часов», потом еще час после обеда. Девять часов чтения в день! И так девять недель. «Мой сын прочел столько книг, что для прочтения их любому молодому человеку понадобился бы целый год»{683}, — ликовала княгиня.
Тем временем договор России с Австрией был подписан. В знак несогласия с новым курсом Панин ушел в отставку. Сторонники Потемкина праздновали победу. Пора было определяться и Дашковой. Княгиня решилась обратиться прямо к государыне — видимо, личного послания, полного нижайших просьб, от нее и ждали. И тут она не нашла ничего лучшего, как пожаловаться на победителя: «Я восемь месяцев назад писала военному министру князю Потемкину, чтобы отрекомендовать ему моего сына и узнать, был ли мой сын повышен в чине за последние двенадцать лет… Не получая ответа и признаваясь императрице, что я слишком горда, чтобы допустить мысль о том, что меня хотят унизить… Я смело и откровенно попросила ее уведомить меня, на что я могу рассчитывать для моего сына»{684}.
Оружие было сложено перед Екатериной II. Незадолго до Рождества императрица отправила старой подруге милостивое письмо: «Я приказала зачислить своего крестника в гвардию, в тот полк, который Вы предпочтете. Уверяю Вас в своем неизменном уважении»{685}. В «Записках» слова Екатерины II переданы иначе: «Она назначила его камер-юнкером с чином бригадира»{686}.
Приведенное место показывает внутреннее пространство текста: княгиня пишет себе, спорит с собой, сама отвечает на свои вопросы. Здесь Павел обретает чины отца, как бы замещая его в сознании Дашковой. Реальные документы куда прозаичнее: никакого придворного чина, тем более бригадирства (на три ступени по Табели о рангах выше того, что получил юноша по приезде). Однако сам факт личного послания государыни позволял на многое надеяться.
Письмо императрицы успело в Рим буквально накануне приезда графа и графини Северных — великокняжеской четы, путешествовавшей по Европе. Екатерина Романовна весьма интересовалась их расположением к сыну. «Великий князь не узнает своего крестника: настолько он вырос и возмужал, — писала она А.Б. Куракину. — Если он будет осчастливлен покровительством великого князя, я не буду сожалеть, что недостаток значения нашего уважаемого Никиты Ивановича оставляет его без всякой опоры»{687}. Панин к этому моменту, как и Орлов, — мертвый волк. А Куракин, один из ближайших друзей Павла Петровича, мог уверить наследника в лояльности молодого Дашкова.
Однако встреча с великокняжеской четой обманула ожидания матери. В мемуарах о ней сказано кратко. Но за скороговоркой у княгини обычно скрывались целые страницы жизни. Единственное свидетельство — зарисовка с натуры, сделанная мисс Эллис Корнелией Найт. В Риме кардиналом де Берни был устроен концерт, на котором присутствовал и Павел Петрович. Как злая фея из сказки, Дашкова «прибыла на праздник, одетая в черное. Великий князь и княгиня считали, что она шпионит за ними… Она села на концерте как можно ближе к великому князю, сразу позади него справа. Он был очень рассержен и, повернувшись к ней, сказал: “Мадам, неужели вы не могли надеть что-нибудь другое в присутствии своего суверена?” Княгиня Дашкова в качестве извинения уверила его, что все ее платья упакованы, поскольку она собиралась покинуть Рим. Великий князь ответил: “Но в таком случае вы могли бы не приезжать”»{688}.
Павел Петрович сам показывал, что не намерен покровительствовать Дашковым. Говоря по правде, у Екатерины Романовны вовсе не было выбора, за какой партией идти. Ради карьеры сына она должна была держаться государыни.
Саардамский плотник
В Вену Дашкова прибыла уже пылкой сторонницей Екатерины II, как если бы два десятилетия трудных, болезненных отношений оказались стерты по мановению скипетра императрицы. Венцом верноподданнических речей княгини стал разговор с канцлером В.А. Кауницем, в котором она при сравнении старой подруги с Петром I отдала предпочтение философу на троне перед царем-плотником.
Монолог Дашковой о реформах Петра I можно назвать программным. К концу XVIII столетия просвещенные патриоты начинали тяготиться постоянным славословием в адрес реформатора и хотели вести родословную своей страны от времен Рюрика, а не с основания Петербурга.
«Некоторые реформы, насильственно вводимые им, — заявила Дашкова, — со временем привились бы мирным путем… Если бы он не менял так часто законов… он не ослабил бы уважение к законам… Он ввел военное управление, самое деспотическое из всех… торопил постройку Петербурга, тысячи рабочих погибли в этих болотах… испортил русский язык»{689}.
Сходного мнения придерживались M. M. Щербатов, Д.И. Фонвизин, Н.И. Новиков. Оно восходило к рассуждениям Жан Жака Руссо в «Общественном договоре» 1762 года, где философ обрушивался с яростной критикой на петровские преобразования. По его мнению, вместо того чтобы делать из русских немцев, следовало развивать их самобытность, народ нуждался не в цивилизации, а в закалке. Теперь развращенные западной культурой русские ослабеют, подпадут под власть любой азиатской орды, которая следом захватит и Европу{690}.
Однако у княгини и философа были разные отправные точки для негодования. Судя по «Рассуждению о правлении в Польше» 1772 года, «пламенный Жан Жак» уповал на хранящих самобытность поляков как на заслон от враждебного Севера и Востока. Екатерина Романовна Польши не любила и называла ее жителей «наиболее холопской нацией». Она предъявляла к Петру I претензии не за то, что он лишил Европу щита, а за то, что «уничтожил свободу и привилегии дворян». Речь в первую очередь о Боярской думе, в которой члены высокопоставленных родов давали государю советы и совместно с ним правили державой. Дашкова считала, что прежде самодержавие было ограничено боярским представительством. Преобразования же начала XVIII века — своего рода вывих, который требуется исправить.