Екатерина I
Шрифт:
Можжевёловый дух скрасил горечь напитка, но от второй рюмки адъютант воздержался. Антверпен, итальянец, баварский акцент, фабрика во Франции, интересы на севере… Запомнить всё, передать по порядку. Капитан осторожно подбирает слова. Не договаривает? Попробовать сойти с официального тона…
– Оммеганг? Мне рассказывали…
– Господин Лини купил место на балконе. Три часа наблюдал шествие. Он захлёбывался. Карнавал в Венеции меркнет… Мне было приятно слышать, я фламандец, господин офицер.
Сказано без эмоций, всё те же взвешенные фразы… Возможно, потому что не твёрд в немецком. Оммеганг,
Фабрика, коммерция – враньё, конечно. В Авиньоне и нет такого, поди… Богатый костюм взял напрокат. Обольстил моряка. Надуватель, разве что похитрее других. Вишь, паспорт ему… Ну, и денег на дорогу…
– Обольстил, – согласился светлейший. – То-то и есть, Горошек. Хойзерман тёртый калач. Смекаешь? Хитрость города берёт. Так что мы решим, а? Пошлём ему паспорт?
– Шутишь, батя. Не приедет.
– Пошлём, Горошек.
Удивление, обозначившееся на лице адъютанта, крайне развеселило князя.
Ответ господину Лини гласил:
«Ея Величество императрица по моему докладу приказала не только просить вас прибыть в Санкт-Петербург, но и уверить в её добром к вам расположении и протекции. Поверьте, что ваше усердие не останется без вознаграждения. Паспорт при сём прилагается».
Приедет? Обманет, – твердил Горохов, Данилыч подтрунивал, но и он предвкушал уловку. Так и случилось. Инкогнито, если верить ему, занемог феброй, то есть лихорадкой, а то немедленно пустился бы в путь.
«Как скоро от фебры освобожусь, того же часу поеду, а тракт возьму через Париж, Брюссель и Гамбург и переговорю с агентом российским, чтобы подыскал судно для меня, для слуги и переводчика».
Следом письмо из Брюсселя – впилась фебра, приковала надолго. Всё здесь дорого, а он непрестанно делает визиты к двум врачам, пользуется услугами аптекаря, двух служанок, лакея и влез в долги. Его светлость учтёт горестное положение…
Светлейший и адъютант – оба потешались, читая. Врачи, служанки, слуги… Важным барином кажет себя, явно набивает цену. Данилыч, чуждавшийся, азартных игр – царь не терпел их, – в сию авантюру втянулся со страстью. Кинуть денег, ободрить? Нет, пока поманить да принудить к откровенности.
«Ея Величество готова возместить вам расходы, однако она желает получить от вас некоторое освещение дела, о котором вы пишете…»
Екатерина встревожена, что светлейшему как нельзя более на руку. Ей он докладывает без улыбки, с глазу на глаз. Возникает общая тайна, щекочущая, зловещая, и распутывает он – первый вельможа.
– Эй, Александр! Торопи итальянца!
Неймётся ей.
– А как? Надоумь, матушка! С крыши помахать ему?
– Пфуй, глупый шеловек!
– Ушибли, матушка. Во младенчестве.
Велела, не дожидаясь вестей от Лини, раскошелиться. Раз такова воля… Данилыч дал ордер в Гамбург, торговому агенту:
«Когда кавалер, именуемый Лини, к вам явится, извольте платить ему 150 червонцев с кондицией, чтобы он по принятии тех денег путь восприял».
Теперь выложит карты.
Между тем розыск по делу Федоса выдыхается. Одни колодники, не снеся пыток, умерли, другие – с рубцами на теле, полуживые – отпущены. Оставшихся водят в застенок редко, вопросы
Посошков держит ответ за книгу. Что показывал её архипастырю и что тот похвалил многое в ней, – о том автор сказал давно. Но этого мало.
Хваля тое книгу, не говорил ли он, Федос, хулительных слов про особу покойного монарха или про особу её величества?
Кому дал тое книгу переписать?
Сколько сделано тое книги копий?
Кому давал оную книгу читать?
Не тщился ли приблизить тебя, Посошкова, к себе деньгами или подарками?
Поручал ли тебе, видя твоё искусство, какие-либо сочинения?
Обещал ли книгу печатать?
Писатель отвечал неизменно – не слышал, не ведаю, не было того. Опровергнуть нечем, ибо прочие арестованные с ним не знакомы, жил отшельником последние годы. От дыбы он избавлен, плетью лупят не шибко. Летняя духота сменилась осенним холодом и мокротой, болотная зловонная жижа заливает тюремную яму. Железное кольцо въелось в ногу, тяжела цепь, прикованная другим концом к колодке. Слёзные мольбы Посошкова безответны.
Ногтём на стене, царапинами отмечает дни. Уже две недели, как не видит своих мучителей.
Забыли его?
– Ах, Эльза! Этот Герман… Любезнейший кавалер, вполне светский. Вот тебе и сухарь!
Старый, заплесневелый сухарь – таким рисовался Екатерине магистр, поседевший над учёными трактатами. Ничего похожего! И коллеги галантного астронома очень милы, кроме насупленного, неповоротливого Бильфингера. Ни один не достиг пятидесяти – того рубежа, за которым старость.
– А Герман, Герман! Он так смотрит… Неподдельное обожание, да, да! Послушай, если он отыщет жителей на чужой планете… Либер готт [345] , Эльза, к нам сбегутся отовсюду! Вообрази, там, над головой, в небе города, государства!
Праздник продолжается. Петербург становится пристанищем муз. Мечту великого Петра исполняет его преемница. Она, верная его заветам, обретает собственную славу. Герман сравнил её с Семирамидой [346] . Лесть, способная вызвать усмешку… Но кто помнит дела древней властительницы? Имя её канет в Лету и воссияет другое.
345
Мой Бог (от нем. lieber Gott).
346
Семирамида – царица Ассирии (конец IX в. до н. э), с её именем связаны завоевательные походы и сооружение висячих садов в Вавилоне.
Имя Екатерины…
– А герцог, Эльза… Конфузил меня, разбойник. Что услышали от него учёные господа? Пьяную невнятицу… Я требовала, чтобы он произнёс речь на собрании, достойную королевского сана. Уже и в Швеции говорят, предел его желаний – рюмка. Юсси сказал мне… Ужасно, Эльза! Как разбудить в нём более высокие устремления? Жажду духовную…
Слова пастора Глюка. Эльза внимает растроганно.
– Он мог бы, например, быть шефом нашей гимназии. Я просила его… Какое-то занятие ведь нужно, правда же? Анна отчаялась.