Екатерина I
Шрифт:
– Может, всё и устроится по-прежнему, – решила она, смешивая карты и отправляясь опять во дворец.
Там, между тем, на половине цесаревны Елизаветы Петровны она и сестра пришли к соглашению, что нужно немедленно открыть кампанию против кружков, обманывавших государыню и отвлекавших её от дел. Сестры-цесаревны надеялись на своё значение в глазах матери, так как она придавала большой вес представлениям старшей дочери. Они и рассчитывали: обязать императрицу честным словом, которого та ни при каких обстоятельствах не нарушала.
Решившись немедленно действовать,
Когда Ильинична пришла в переднюю, там был один, грустный и недовольный, Балакирев. Он ходил взад и вперёд, заложив руки за спину и по временам вздыхая. Вся фигура его выражала сильный упадок духа. Вид Ильиничны в эту минуту был для Вани более чем желателен; он не один раз вспоминал о ней, желая повидаться с нею и через неё повлиять на Дуню, за последние дни, видимо, к нему охладевшую. Причины такой перемены Балакирев, сколько ни перебирал в уме обстоятельств, не мог придумать, теряясь в догадках.
– Что, Иванушка, здоров ли, милый? – увидя заметную перемену в молодом человеке, прямо спросила Ильинична.
– И да и нет… Больше ничего не могу сказать.
– Что же ты с собой сделал?
– Я?! Ничего.
– С чего же болесть-то привязывается?
– Думаю – от беспокойства.
– Разве уж очень тебя туряют теперь? – осведомилась радушно Ильинична.
– Нет, совсем почти никуда не нужно ходить. Коли ходить бы, лучше, может, было бы?
– Немилость, что ль, Самой на тебе стряслась? – попробовала спросить озадаченная Ильинична.
– И того нет. Грех сказать: отличает меня государыня больше прежнего, можно сказать. А сердце, хоть ты что хошь, ноет и щемит у меня, словно не перед добром. Веришь ли, спать не могу. Глаз в иную ночь не придётся свести.
– Экой бедный! Да Дунька-то чего смотрит?
Балакирев махнул рукой с полной безнадёжностью, и его решительное движение превосходно поняла тётка, у которой невольно вырвалось:
– А-а! Понимаю… Где ж она, бездельница?
– Не знаю… По целым дням пропадает.
– Так ты бы допросил. Куда, дескать, шляешься? Разве это порядок?
– Она уже мне высказала, что всякий с моей стороны вопрос примется ею за желание с моей стороны затеять ссору. Упрёки мне и без того надоели… и без вопросов в лад слова не скажет. Ни в чём не потрафишь. Все не так…
– Ох-о-хо!.. Неладное, друг мой, дело! А никого нет ещё? – Ильинична указала рукою в сторону почивальни.
– Нет… Не приезжали…
– А с кем уехали?
Балакирев вместо ответа сделал знак, что за спиною, в приёмной, кто-то есть, при ком нельзя говорить без стеснения. Ильинична замялась и ещё раз спросила:
– А уйти-то отсюда теперь нельзя нам с тобой к тебе?
– И можно и нет… Думаю – неловко: скоро изволят её величество прибыть. Впрочем, на минутку почему не подняться нам с тобой на вышку-то нашу? Кстати и поем. Обед там поставили, а я не удосужился ещё сбегать, перехватить.
И в сопровождении Ильиничны Ваня пришёл в своё опротивевшее ему теперь жилище, в котором пахло затхлым, как во всяком редко отворяемом покое. Сквозь разбитое стекло страшно дуло, но Иван, должно быть, этого не замечал или не обращал внимания.
Посадив Ильиничну, Балакирев взял ложку и принялся неохотно за простывшее кушанье.
Ильинична встала, вышла из дверей, посмотрела, нет ли кого в соседнем помещении и на лестнице, и, воротясь, сказала Ивану:
– Как приедет Сама, дай знать на половину цесаревны Елизаветы Петровны.
– Да нам заказано туда ходить без приказа.
– Вот те раз! Это что-то опять новое…
Балакирев пожал плечами, не ответив.
– А бездельница-то где теперь помещена?
– Переведена к детям… или к цесаревне… прах их разберёт… Одно знаю, что не вижу её, а коли улучу в своей каморке, норовит убежать поскорее…
– Что же с нею сделалось?
– Связалась, должно полагать, с кем!
– Не может быть. Да как она посмеет! Да я её задавлю… прямо задавлю…
Балакирев сделал движение, показывавшее, что ему неприятны эти слова.
– Ты, Ваня, прямо мне говори, толком: ты, что ли, сам отвадил девку от себя? Так и знать будем. А сама она не посмеет против меня такую неподобь плести. Я не свой брат: так – стало быть, так, а нет – такую встряску задам, что перестанет дурить!
– Насильно мил не будешь, Авдотья Ильинична! Страхом да угрозою тоже тут не помочь моему делу… Бог с ней, коли нашла лучше. Я, как честный человек, скажу – разве я заслужил это прежним? Богу не угодно, значит, чтобы я загладил свой грех благословением. А со дня прошлой Пасхи, когда Дуня впервой куда-то пропадала, я и думой не согрешил против неё… И ту не видел… а она…
– Не говори больше. Я знаю, что мне делать. А ты дай знать непременно, несмотря на запрещенье, когда вступит государыня к себе…
– Сиди же здесь. Я поднимусь, как только войдёт. Этим я не нарушу запрещенья, а ты знай сама, как поступить. Увидишь и…
– Понимаю. Ступай с Богом, да твёрдо держи обещание.
И он исчез, оставив Ильиничну одну на свободе раздумывать.
Мечты баронессы Клементьевой занесли бы её очень далеко, но внезапный приход Ивана возвратил её к неприглядной действительности.
Ваня, верный себе, ничего ей не сказал, а только кивнул головой, как бы в самом деле прощаясь, беря шляпу и надевая плащ.
Ильинична так же молча простилась с ним и, дав ему сойти, сама неслышно прошла в коридор, на половину цесаревен.
– Дома теперь! – молвила она лаконически своим высоким доверительницам, и обе сестры, взявшись за руки, пошли к государыне-матушке.
V ОБМАН РАСЧЁТА
Если бы кто-нибудь, любопытствуя знать, что происходило при преемнице Петра Великого в высших сферах петербургского мира в начале 1726 года, спросил у любого деятеля (даже участника в интригах, сменявших одна другую с бесследным исчезновением горячих надежд и расчётов): «Что теперь у вас делается и кто у вас больше в силе?» – ответ мог быть один самый верный: «Не знаю!»