Екатерина Медичи
Шрифт:
Для депутатов стало ударом, когда они поняли, что их собрали не для дискуссий на высоком уровне, но для выколачивания денег. Если войны и щедрые дары Генриха истощили наследство короля Франциска II, то краткое правление последнего оставило Екатерину с пустой казной. Даже обычный способ добывания денег путем продажи должностей — по сути, узаконенная коррупция — до такой степени изжил себя, что не мог помочь делу. Из крестьян нещадно выжимали деньги еще во время войн Генриха II, что сделало их попросту нищими, и теперь штаты должны были изобрести какой-нибудь новый способ пополнить казну. Это вызвало к жизни фантомную идею сотрудничества между штатами и королевской властью, ибо теперь, когда монархия была не в силах финансировать правительство, она утратила и независимость. Канцлер должен был попросить Штаты помочь в выкупе заложенных драгоценностей, должностей и обычных источников королевского дохода, которые в данный момент пришли в упадок. Из трех сословий, составлявших Генеральные штаты (знать,
Так как ни одно из сословий, представленных на заседании Генеральных штатов, не выдвинуло предложений, Л'Опиталь представил на их рассмотрение собственную идею. Он заключалась в том, чтобы поднять талью (единственный прямой налог, бремя которого целиком ложилось на плечи крестьянства, так как знать и духовенство освобождались от него) на ближайшие шесть лет. Таким образом, духовенство может выкупить ренты и доходы, которые король заставил их продать. Единственное предложение со стороны Штатов оказалось немыслимым: пусть королевская казна урежет свои расходы. Екатерина усердно сокращала количество слуг и должностей, уменьшала пенсионы и жалованья, после чего с триумфом объявила об экономии в 2-3 миллиона ливров. Вместо того чтобы поздравить королеву-мать с достижениями, депутаты сухо заметили: если подобная экономия могла быть совершена столь легко, нельзя ли ужаться еще сильнее?
Один современник писал об усилиях Екатерины: «Величайшее из сокращений — строжайшая экономия, которую двор наложил сам на себя». Л'Опиталь получил инструкции от королевы-матери отослать депутатов с тем, чтобы в мае они вернулись с ответом. Хотя финансовый вопрос остался нерешенным, Екатерина и Л'Опиталь поздравили друг друга с удачным завершением проводимой ими реформы судопроизводства. Они пытались смягчить ужасное обращение с подозреваемыми, имевшее место в органах суда. В связи с этим было издано постановление, согласно которому члены магистратов отныне становились выборными, кроме того, разрабатывались документы, позволяющие защищать крестьянство от произвола знати и духовенства. Была принята единая система мер и весов, отменены налоги на перевозку товаров из одной части Франции в другую. Еще одно знаменательное решение предписывало Генеральным штатам собираться не реже, чем раз в пять лет.
Что касается религии, канцлер провозгласил, что для него невозможно примириться с наличием во французском королевстве людей разной веры, ибо, согласно его доктрине, должны быть «один король, один закон, одна вера». Он добавил: «Давайте не будем поспешно изобретать новшества. Подумайте как следует… если человеку будет дозволено принимать новую религию, как он захочет, не случится ли так, что религий в стране разведется столько же, сколько семей, сколько владетельных вельмож? Вы можете сказать: ваша религия лучше, я стану защищать свою, так кому же за чьей религией следовать: вам за моей или мне за вашей?» Несмотря на всю ортодоксальность речи Л'Опиталя, в ней отчетливо проявилось намерение Екатерины отказаться, в отличие от Гизов, от жестоких гонений на протестантов. «Нож ничего не может поделать с духом человеческим, он только приводит к потере и души, и тела, — заявил он. — Мягкость позволит добиться большего, нежели напор». Он говорил, что необходим созыв генеральной ассамблеи церковного Собора, чтобы вскрыть корни религиозных неурядиц, и дал понять всем, что в ближайшем будущем такая ассамблея состоится.
И вновь протестанты неверно истолковали жест поддержки от королевы-матери. Они стали вести себя еще более дерзко, открыто исповедуя новую религию, и усилили опасения католиков акциями, наносившими ущерб имуществу церкви. Гугеноты разбивали статуи святых, выкидывали на улицу иконы и совершали прочие кощунства. Это не могло не беспокоить Екатерину. Стремясь понять приверженцев новой религии и достичь согласия с наиболее умеренными из них, а также стараясь предотвратить оскорбление католической церкви, королева признавала, что сами по себе верования ее не особенно заботили. Она лишь желала найти способ разобраться с теми явлениями, которые разделили ее народ на непримиримо враждующие партии. Екатерина осталась бы вне религиозной борьбы, если бы это помогло сохранить корону на голове ее сына и единство королевства. Ее умеренность была пропорциональна пониманию политической целесообразности, не более того. К несчастью, ее противники как будто закрывали глаза на этот факт.
Затем королеве пришлось столкнуться с кратковременной, но серьезной опасностью, когда Антуан де Бурбон, подстрекаемый сподвижниками из Генеральных штатов, сделал жалкую попытку вернуть себе столь бездарно утраченное регентство. Вначале он потребовал удалить от двора Франсуа де Гиза. Екатерина в гневе велела ему объясниться. Монморанси и его племянники объявили, что удалятся вместе с Бурбоном, если она не прогонит Гиза, чего
Екатерина сумела пережить заседание Генеральных штатов, но все же понимала: единство королевства гарантировано сдерживанием в узде самых влиятельных представителей знати. Из Фонтенбло, куда она и двор переехали на Пасху, она пишет полное недомолвок письмо в Испанию, своему послу: «Принимая во внимание, как трудно устроить этот фарс со многими участниками, дабы никто не выглядел злодеем, как много людских умов движимы разнообразнейшими страстями, переполняющими мир, можно опасаться чего угодно, поскольку столь резкая и внезапная перемена, боюсь, будет принята не сразу и не всеми, и в первую очередь не теми, кто удерживал здесь в последнее время главенствующие позиции…»
Она продолжает рассказ о том, как ловко избавилась от Антуана де Бурбона: «Позиция, которую занимает король Наваррский [Бурбон], ниже моей, он в моем распоряжении, а ведь я ничего не сделала для него или для других принцев крови… кроме как по принуждению или по необходимости. И все же я одержала над ним верх, избавилась от него и сделала с ним то, что мне было по душе». Но могла ли Екатерина рассчитывать на человека, который, как заметил один наблюдатель, «достаточно фриволен, чтобы носить кольца на пальцах и серьги, словно женщина, несмотря на возраст и седые волосы? Далее тот же автор добавляет: «По всем важным вопросам он следует совету своих лизоблюдов и ветреных персон… и я могу заверить, что в отношении религии он не выказывает ни твердости, ни мудрости».
Монморанси, хотя и торжествовал, видя, как его враги лишаются власти, оставался не менее убежденным католиком, чем они, и боялся, как бы Екатеринины послабления новой религии не привели к полной свободе вероисповедания. Не находил он утешения и в Роморантенском эдикте (зарегистрированном 28 января 1561 года), который Екатерина пыталась протащить весь предыдущий год и который был призван смягчить ситуацию с протестантами. По его условиям, «узники совести» освобождались и, кроме оставшихся в живых вождей восстаний, даже приговоренные к смерти участники Амбуазского заговора получили прощение. Это не понравилось зятю Екатерины, Филиппу Испанскому, который еще раньше, в январе, так наставлял своего эмиссара:
«Относительно религиозных вопросов: вы должны говорить с королевой Екатериной очень четко и откровенно, заклиная ее соблюдать величайшую осторожность и бдительность; она не должна допустить, чтобы новшества, кои возникли в ее королевстве, развивались далее. Также она не должна поощрять ни в коей мере и не допускать к себе тех, кто не так тверд в вере, как подобает».
Екатерина отвечала, используя аргументы, которые, как она знала, успокоят встревоженного Филиппа: «Что касается религии, примеры, которые мы наблюдаем несколько лет, научили нас тому, что зло, столь долго существующее, невозможно исцелить одним лекарством <…> нужны разнообразные средства. Уже двадцать или тридцать лет мы пытаемся <…> вырвать заразу с корнем, но понимаем, что насилие только помогает ей расти и множиться, так как из-за суровых наказаний, распространенных в нашем королевстве, бесчисленное множество бедняков укрепляются в этой вере… ибо доказано, что лишения лишь закаляют их». Она добавляет бесхитростно: «Принцы крови, равно как и другие вельможи и советники, дали мне совет — принимать во внимание время, в которое мы живем, когда нам приходится мириться со многими вещами, коих прежде не стали бы выносить, и в связи с этим следовать курсом терпимости в этом вопросе… это может уберечь нас от бед, от которых мы только сейчас начинаем оправляться». Она попросила своего посла в Испании, Себастьена де Л'Обеспина, объяснить все это королю «так, чтобы он не составил худшего мнения о моих действиях, покуда сам не рассмотрит их тщательнейшим образом, ибо ему следует понимать: ситуация здесь разнится от ситуации в Испании». Филипп, неспособный постичь, что такое полумеры, не умеющий действовать осторожно, когда дело касалось других (в отношении испанских интересов он превращался в прагматика) [40] , был глубоко обеспокоен. Он считал, что Екатерина не в состоянии разобраться в религиозных моментах так методично и при необходимости жестко, как он.
40
В течение 12 лет Филипп противодействовал отлучению Елизаветы I от церкви, потому что это было ему выгодно.