Екатерина Великая. «Золотой век» Российской Империи
Шрифт:
Но был тут один сложный и опасный вопрос – о свободе. Передовая мысль XVIII века была проникнута жаждой вольности – ее провозглашали, ее воспевали как лучшее в ряду других естественных человеческих прав. В области политических идей и надежд вольность оборачивалась республикой или конституционной монархией, но как было сочетать это с самодержавием – не погибнет ли тут вольность, не взорвется ли самодержавие? Екатерина всегда шла навстречу опасности, и здесь, в своем Наказе, от разговора не уклонилась. Она признает естественную, от природы данную людям вольность, но считает, что самодержавный способ правления этой вольности не отнимает. Как это доказывается? – опять же с помощью логической операции, которая на этот раз произведена с самим понятием вольности. И в это обширное и неясное понятие Екатерина вносит свой порядок.
«Надобно в уме своем точно и ясно представить, – пишет она, – что есть вольность? Вольность есть право все делать, что законы позволяют; ежели бы где какой гражданин мог делать законами запрещаемое, там бы уже больше вольности не было: ибо и другие имели бы равным образом сию власть». Как видите, все логично. И главное: «Государственная вольность во гражданине есть спокойство духа, происходящее от мнения, что всяк из них собственною наслаждается безопасностью, и чтобы люди имели сию вольность, надлежит быть закону такому, чтоб один гражданин не мог бояться другого, а боялися бы все одних законов». И тут все подчинено логике, если исходить из уверенности, что самые законы – порождение высшего разума, значит, они справедливы; и вместе с тем они не есть что-то внешнее, чуждое человеку и принудительное по отношению к нему, но, напротив, являются его внутренним установлением, необходимым ему и благотворным для него.
Повиновение таким законам приносит человеку радость и благополучие, а государству – порядок и процветание.
Значит, оставалось создать эти законы, которые должны стать прекрасной, разумной, дающей истинную свободу необходимостью.
Вот почему Наказ был делом ее жизни – он давал основу для новых законов, которые в свою очередь стали бы мощным средством создания в России будущего счастливого общества.
На первый взгляд Наказ мало увлекателен, он состоит из пронумерованных статей, трактующих правовую теорию и практику. Сухая материя, к тому же изложенная подчас весьма коряво – императрица писала по-французски (тем более что тексты были списаны с французских оригиналов), а переводчики переводили, как умели, не очень заботясь о красоте, а порой даже и о ясности слога. Как рассказать о Наказе так, чтобы он был интересен современному читателю?
Однажды ехала я в подмосковной электричке, читала эту маленькую книжку; остатки позолоты на кожаном корешке и шрифт – все это выдавало ее почтенный возраст. А напротив меня сидел молодой человек, который – это вскоре стало очевидно – изнывал от желания взглянуть, что это за книжка. Наконец, сжалившись, я протянула ее ему (открытой), он так и впился в нее, а потом поднял на меня глаза и спросил:
– Кто это писал?
– Царица, – отвечала я, – Екатерина Вторая.
– Царица?! – Он был ошеломлен. – Да у нас профессора так не умеют.
Оказалось, что он юрист, окончил университет и теперь работает следователем. И подумалось мне тогда: может быть, в моем рассказе о Екатерине-законодательнице лучше идти не от допетровского и петровского времени к екатерининскому, а рассматривать ее в свете сегодняшнего дня? Нет, разумеется, нельзя вырывать Екатерину из всего исторического ряда, мы не поймем тогда, что нового дала она России, необходим луч «с той стороны», которая была у нее позади. Но прожектор с нашей стороны тоже может осветить много любопытного. Эта личность как бы требует, чтобы свет, на нее направленный, шел с двух сторон – со стороны прошлого и со стороны будущего.
«Вот уже два месяца, как я занимаюсь каждое утро в продолжение трех часов обрабатыванием законов моей страны, – пишет Екатерина своей заграничной корреспондентке г-же Жоффрен в 1765 году, – наши законы для нас уже не годятся». В этот свой труд она вложила всю свою убежденность; всю образованность и ум; всю горячность – и всю практическую хватку.
Бедная императрица! Знала бы она, с каким жаром станут потомки топтать это ее сочинение. Первым начал Пушкин – в тех самых кишиневских заметках, где он так ругал Екатерину. Повторим: «Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная, имела в Европе свое действие; Наказ ее читали везде и на всех языках. Довольно было, чтобы поставить ее наряду с Титами и Троянами, но, перечитывая сей лицемерный Наказ, нельзя воздержаться от праведного негодования. Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна». Нет лучшего свидетельства, сколь пристрастен и несправедлив был тогда Пушкин – ни сам Наказ, ни писатели, его хвалившие и даже бывшие от него без ума, отнюдь не заслужили столь резких слов. Впрочем, Пушкин, как мы видели, тут же сменил свою точку зрения на прямо противоположную, но этого общественное сознание уже не восприняло, для него екатерининский Наказ так и остался образцом лицемерия.
В советской историографии подобная оценка была принята повсеместно. Наказ (его обычно называли «пресловутым») определяют как чистую компиляцию, так оно и есть, но об этом со свойственной ей самоиронией предупреждает и сама Екатерина – она «ворона, вырядившаяся в павлиньи перья», она беззастенчиво списывала у других, у знаменитого юриста маркиза Беккарии, у Монтескье, которого она, по ее словам, уже просто «обобрала». Да ведь и не диссертацию же писала царица, она хотела сказать своим согражданам то, чего они не знали, – что такое закон, каков он должен быть и какова должна быть его роль в жизни российского общества. Компиляция и была ее задачей: собрать суждения умнейших.
Другим общим местом стало утверждение, будто Екатерина, собрав в Наказе мысли передовых мыслителей европейского Просвещения, препарировала эти мысли, изъяв из них все прогрессивное, «революционное», тем самым исказив их и обескровив.
И наконец, даже и те авторы, которые считают Наказ произведением замечательным, все-таки полагают, что практически он не сыграл никакой серьезной роли в жизни страны.
Когда в электричке мой попутчик взял у меня Наказ, книга была раскрыта как раз на том месте, где Екатерина говорит о принципе презумпции невиновности. Да, в сознание общества, где царил совершенный произвол, где человека по первому слову доносчика тащили на дыбу, она вводила великий принцип, на основе которого работает правосудие передовых демократических стран современного мира. И сформулировала она этот принцип весьма точно и грамотно: «Человека не можно почитать виноватым прежде приговора судейского; и законы не могут лишить его защиты своей прежде, нежели доказано будет, что он нарушил оные. Чего ради какое право может кому дати власть налагати наказание на гражданина в то время, когда еще сомневательно, прав он или виноват?»
Презумпция невиновности в ее чистом виде! И она явилась в Наказе не просто декларацией, но боевым оружием против самых мрачных способов расследования, и прежде всего против пытки. «Употребление пытки противно здравому естественному рассуждению; само человечество (т. е. человечность. – О. Ч.) вопиет против оные и требует, чтоб она была вовсе уничтожена». Исходит она при этом именно из принципа презумпции невиновности. Вот ее рассуждение: «Преступление или есть известное или нет; ежели оно известно, то не должно преступника наказывать инако, как положенном в законе наказанием; и так пытка не нужна; если преступление не известно, так не должно мучить обвиняемого по той причине, что не надлежит невинного мучить, и что по законам тот невинен, чье преступление не доказано». Презумпция невиновности в действии.
Молодой следователь, встретившийся мне в электричке, недаром так изумился, читая в екатерининском Наказе о презумпции невиновности: в советские времена этот принцип был объявлен буржуазным, иначе говоря, классово чуждым и вредным, многие юристы (те самые «профессора», о которых говорил тогда мой попутчик) не только его не понимали, но вели с ним яростную борьбу. Да и о какой презумпции невиновности могла идти речь в государстве, где вся страна жила под гнетом презумпции виновности, где миллионы шли в лагеря, на казнь, на пытку (которая официально была признана допустимой по отношению к «классовому врагу»)?