Екатерина Великая
Шрифт:
Он направился в комнату своей жены, вытащил ее, как я потом узнал, из постели, дал натянуть чулки, но не туфли, накинуть платье из батавской ткани без нижней юбки, и в этом наряде привел ее к нам… Затем мы, все шестеро, принялись болтать, хохотать, устраивать тысячи мелких шалостей, используя находившийся в этой комнате фонтан — так, словно мы не ведали никаких забот. Расстались мы лишь около четырех часов утра» [146] .
Так что же собственно сделал очаровательный Стась? Ничего. В том-то и беда, что милый польский дипломат позволил у себя на глазах оскорбить Екатерину, вытащив ее полураздетой из постели, и повел себя так, будто ничего не произошло. Более того, даже обрадовался, что из-за хорошего расположения духа Петра Федоровича им с великой княгиней не грозят неприятности. Видимо, Понятовский так до конца жизни и не понял, что именно тогда погубил себя в глазах Екатерины, иначе он не поместил бы эту сцену в свои мемуары.
146
Там же. С. 138–139.
Зато великая княгиня очень хорошо поняла произошедшее. Она подыграла развязному мужу и его любовнице, тоже сделала вид, что вполне довольна, и тем избежала крупного скандала, но осталась внутренне уязвлена. Ее неотразимый варшавский рыцарь оказался человеком слабым и трусливым. Хотя роман Екатерины с Понятовским продолжался еще некоторое время, великая княгиня уже осознавала, что одно преклонение ее не удовлетворяет. Она искала силы. Не только физической, но и душевной. Пусть грубой, зато надежной, как камень. Силы, которая не позволила бы втоптать ее в грязь.
Эту силу ей подарил Григорий Григорьевич Орлов, которого цесаревна сама нашла и выбрала, как только карета с «горячо любимым Стасем» покинула Петербург, направляясь в Варшаву. В то самое время, когда Екатерина молча переживала свое разочарование в Понятовском, она из пересудов фрейлин узнала, что в аналогичных обстоятельствах не всеведут себя, как Понятовский.
Орлов был адъютантом президента Военной коллегии фельдмаршала графа Петра Ивановича Шувалова и увлекся его любовницей княгиней Еленой Куракиной. «В круг обязанностей Григория Орлова входило разносить любовные записки, — сообщает секретарь французского посольства Мари-Даниэль Корберон, хорошо знакомый с придворными сплетнями того времени. — Но Орлов был слишком молод, чтоб исполнять в данном случае роль наперсника, а княгиня слишком опытна, чтобы пропустить незамеченными счастливые достоинства Орлова. Она сделала его своим любовником и поздравила себя с этим выбором. Юный адъютант был молод, красив и силен. В нем уже замечались задатки твердого и своеобразного характера, который вполне определился впоследствии и который с того времени он начал смело выказывать. Граф Петр требовал прекращения свиданий с Куракиной. Орлов не желал дать подобного обещания. На него одели оковы, но и это не смогло сломить его упорства. В наказание за строптивость его отправили на войну с Германией» [147] .
147
Корберон М. Д.Интимный дневник шевалье де Корберона, французского дипломата при дворе Екатерины II // Екатерина II и ее окружение. М., 1996. С. 127.
Екатерина справедливо предположила, что если ради мимолетного увлечения Куракиной Григорий Григорьевич не побоялся оков, то ради нее он вполне может рискнуть головой. По здравом размышлении великая княгиня пришла к выводу, что Орлов слишком хорош для вторых ролей. Его дело — освобождать принцесс, а не тратить время на прислугу.
Выбор Григория Григорьевича, героя Семилетней войны, кумира столичных гвардейцев, определялся во многом и чисто политическим расчетом. Екатерина уже завоевала себе такое положение в обществе, при котором на нее смотрели как на единственную надежду удержать неуравновешенного мужа в рамках в случае смерти императрицы Елизаветы. Теперь она нуждалась в серьезной военной опоре. Такую опору великой княгине могли обеспечить братья Орловы, являвшиеся признанными вожаками столичной гвардейской молодежи. Коротко знавший Григория еще по совместной армейской службе в Кёнигсберге Андрей Тимофеевич Болотов описывает впечатление, которое тот производил на офицеров: «Он и тогда имел во всем характере своем столь много хорошего и привлекательного, что нельзя было его никому не любить» [148] . Когда Орлов и Болотов вновь встретились в Петербурге, Григорий, по словам приятеля, «был тогда уже очень и очень коротко знаком государыне императрице… и набирал для нее и для производства замышленного… переворота» подходящих людей [149] . Так в сердце Екатерины вместе с любовью вошел трезвый расчет.
148
А. Т. Болотов в Кенигсберге. Калинин, 1990. С. 107.
149
Жизнь и приключения Андрея Тимофеевича Болотова, описанные самим им для своих потомков. Т. 2. М., 1993. С. 129.
Однако Орлов появился в окружении великой княгини уже после того, как над ее головой, как волна, прошло дело канцлера Бестужева-Рюмина. Некогда враг Екатерины, старый царедворец с годами все больше задумывался, что ожидает его после вступления на престол племянника Елизаветы. Перспективы были неутешительны, и Алексей Петрович постепенно пришел к выводу, что для него выгодно сблизиться с супругой наследника и через нее влиять на будущего монарха. Сергей Салтыков был ставленником канцлера, и именно благодаря ему произошло примирение Екатерины с некогда ненавистным противником.
Позднее Бестужев покровительствовал Понятовскому, поддерживая через красавца поляка связь с английским послом сэром Чарльзом Уильямсом. Британский дипломат был втянут в интригу канцлера, рассчитывая, что вскоре Елизавета Петровна скончается, а ее наследники, главным образом Екатерина, сумеют переориентировать русскую внешнюю политику в выгодном для Лондона направлении. На поддержку своих «друзей» в Петербурге Уильямс потратил громадные средства. Они казались вложенными с умом.
С весны 1756 года здоровье Елизаветы начало резко ухудшаться. «Придворные передавали друг другу на ухо, что эти недомогания Ее императорского величества были более серьезны, чем думали», — сообщала Екатерина. Письма великой княгини к Уильямсу лета — зимы 1756 года рисуют картину нетерпеливого ожидания скорой развязки. «Я занята теперь тем, что набираю, устраиваю и подготавливаю все, что необходимо для события, которого вы желаете; в голове у меня хаос интриг и переговоров» [150] , — писала она 11 августа.
150
Чечулин Н. Д.Екатерина II в борьбе за престол. Л., 1924. С. 101.
Уильямс не без оснований подозревал, что императрица по наущению Шуваловых могла провозгласить своим преемником внука — маленького царевича Павла, а его родителей выслать за границу. «Пусть даже захотят нас удалить или связать нам руки, — 9 августа отвечала на опасения посла Екатерина, — это должно совершиться в 2–3 часа, одни они (Шуваловы. — О. Е.)этого сделать не смогут, а нет почти ни одного офицера, который не был бы подготовлен, и если только я не упущу необходимых предосторожностей, чтобы быть предупрежденною своевременно, это будет уже моя вина, если над нами восторжествуют» [151] .
151
Там же. С. 100.
Уильямс не забывал внушать Екатерине вместе с решимостью заполучить власть мысли о традиционности союза России и Англии «со времен Иоанна Васильевича» Грозного. Реакция молодой женщины была весьма показательна. «Иоанн Васильевич хотел уехать в Англию, — писала она, — но я не намерена просить убежища у английского короля, потому что решилась или царствовать, или погибнуть». Последняя мысль рефреном повторяется в ее посланиях к корреспонденту. 12 августа, вспоминая, как шведский риксдаг ограничил власть Адольфа Фридриха, она заметила: «Вина будет на моей стороне, если возьмут верх над нами. Но будьте убеждены, что я не сыграю спокойной и слабой роли шведского короля, и что я буду царствовать или погибну» [152] .
152
Переписка великой княгини Екатерины Алексеевны и английского посла Чарльза Г. Уилльямса // Русский архив. 1909. Т. 228. С. 27.
Такая отвага восхищала дипломата. «Я всегда буду больше любить Екатерину, чем императрицу» [153] , — признавался он в одном из августовских писем. Иными словами: душевные качества притягательнее, чем блеск короны.
Екатерина была убеждена, что даже если Шуваловы вынудят больную императрицу подписать манифест о смене наследника, нерешительная Елизавета не станет его обнародовать. Только после ее кончины документ будет прочитан над телом, а этому можно помешать. «Когда я получаю безошибочное известие о наступлении агонии, — писала великая княгиня Уильямсу 18 августа, — я иду прямо в комнату моего сына, если встречу Алексея Разумовского, то оставлю его подле маленького Павла, если же нет, то возьму ребенка в свою комнату, в ту же минуту посылаю доверенного человека дать знать пяти офицерам гвардии, из которых каждый приведет ко мне 50 солдат, и эти солдаты будут слушаться только великого князя или меня. В то же время я посылаю за Бестужевым, Апраксиным и Ливеном, а сама иду в комнату умирающей, где заставляю присягнуть капитана гвардии и оставляю его при себе. Если замечу малейшее движение, то овладею Шуваловыми» [154] .
153
Там же. С. 52.
154
Там же. С. 47–48.
Судя по письмам, Екатерине действительно удалось мобилизовать сторонников. Она уверяла, что договорилась с гетманом Кириллом Разумовским, своим давним другом и подполковником Измайловского полка, который мог поддержать их с великим князем. Такие решительные заявления должны были укрепить уверенность посла в скорой развязке драмы. Однако Елизавета «все хромала», как выразилась великая княгиня в письме 30 августа. И никак не приближалась к отверстому гробу.
25 сентября за ужином императрица заявила, будто ей полегче, а сама между тем «не могла сказать трех слов без кашля и одышки, и если она не считает нас глухими и слепыми, то нельзя было говорить, что она этими болезнями не страдает. Меня это прямо смешит. Рассказываю это и вам — все же это утешение для тех, кто не имеет лучшего» [155] . 4 октября: «Вчера среди дня случились три головокружения или обморока. Она боится и сама очень пугается, плачет, огорчается, и когда спрашивают у нее, отчего, она отвечает, что боится потерять зрение. Бывают моменты, когда она забывается и не узнает тех, которые окружают ее… Она однако волочится к столу, чтобы могли сказать, что видели ее, но в действительности ей очень плохо» [156] . Наконец 10 декабря: «Императрица все в том же состоянии: вся вздутая, кашляющая и без дыхания, с болями в нижней части тела». Повторенная в письме дипломату злая шутка Понятовского о Елизавете: «Ох, эта колода! Она просто выводит нас из терпения! Умерла бы она скорее!» [157] — должна была доказать единство мыслей и чувств корреспондентов.
155
Чечулин Н. Д.Указ. соч. С. 94.
156
Переписка великой княгини Екатерины Алексеевны и английского посла Чарльза Г. Уилльямса. С. 186.
157
Чечулин Н. Д.Указ. соч. С. 96.