Экстремальная Маргарита

Левитина Наталия Станиславовна

— Сын уже большой.

— Конечно, большой! Самый опасный возраст — четырнадцать. Слушай, на следующей неделе у меня намечается командировка в Москву.

— Правда? — искренне обрадовалась Яна. — Вот здорово! Я буду ждать!

— Будешь?

— А ты сомневаешься?

— Думаю, едва ты приедешь в столицу и узнаешь вкус первого успеха, у тебя голова пойдет кругом.

— Все равно я буду тебя ждать, — упрямо возразила Яна.

— На, возьми. Развернешь в самолете. — Кобрин вложил в руку девушки маленький сверток.

…Удобно

расположившись в просторном кресле авиасалона, Яна замерла со счастливой улыбкой на губах. За иллюминатором сверкал огнями аэропорт, ночное небо рассекали взлетающие лайнеры. Яна чувствовала себя на пороге новой жизни. Когда шасси самолета оторвалось от земли, она развернула бумагу и открыла бархатную коробочку. Внутри оказался золотой браслет с сердечком. В центре сердечка сиял бриллиант. К дорогому подарку прилагалась записка: «На счастье. Твоя Коброчка» было написано в ней.

Глава 25

Всего неделю назад Илья Здоровякин характеризовался друзьями и знакомыми как «добрый, честный, порядочный». Правда, Зуфар Алимович частенько называл его охламоном, но начальство всегда склонно к несправедливым преувеличениям.

Мнение друзей и знакомых, надо полагать, не сильно изменилось, и Илья оставался в их глазах честным и порядочным парнишкой. Однако сам Здоровякин теперь считал себя последней скотиной. Учитывая, что утро он встречал в компании полуголой Настасьи, которая, мило напевая, сервировала стол для утреннего кофе, а вечером он, краснея от стыда, сообщил по телефону Маше, что вновь всю ночь «будет на задании», личная самооценка Здоровякина была справедлива.

— Я скотина, — поделился Илья с Настасьей, кусая за мягкий бок круассан, подогретый в печке.

— Аналогично, — отозвалась Настасья. Она разливала кофе из высокого серебряного кофейника

— Упоительный аромат несся по комнате, пропитанной солнечным светом. — Думаешь о Марии?

Здоровякин кивнул. Ночь страстной любви кончилась. В свете дня преступление Ильи поражало масштабностью. Он представил, как мечется сейчас бедная, неловкая в вопросах быта жена с горшками и манной кашей, и сердце его сжалось.

— А я — о Никите. Куда делась вся моя любовь? Ведь я его любила! Но, как выяснилось, только живого. Хранить верность тому, кого уж нет, я, оказывается, не способна. И сорока дней не дождалась

Сначала прицепилась к тебе, надеясь избавиться от нахлынувшего одиночества, а теперь и вовсе не хочу с тобой расставаться. Поражаюсь себе, но ничего не могу поделать. Сволочь, иначе и не назовешь.

И Настасья бодро принялась за новую булочку. На аппетите Здоровякина нравственные мучения тоже не отразились. Израсходованные ночью калории настойчиво требовали восполнения.

— Хочешь попробовать камбоцолу?

— Чего? — не понял Илья.

— Сыр с благородной голубой

плесенью

— Здоровякин глубоко задумался.

— Что-то я не въезжаю. У тебя что, холодильник сломался? — понял он наконец.

— Вот глупыш. Это же баварский деликатес.

— Ну давай. Первый раз слышу о благородной плесени, — опрометчиво согласился Илья и осторожно взял кусок этого самого, деликатесного, слегка подванивающего. Но не успел даже положить сыр в рот, как его лицо исказилось в мучительной гримасе. — Знаешь, я, конечно, мало чего понимаю в голубой плесени, но это можно съесть только под наркозом.

— Попробуй! Очень тонкий вкус!

— Ага! Только помойкой воняет.

— Плебей!

— Уж извини нас, крестьян.

Преодолев брезгливость, Илья совершил акт гастрономического мужества: он все-таки проглотил кусок пресловутой камбоцолы, чтобы порадовать любимую. На его глазах выступили слезы, лицо перекосило.

— Неужели так не нравится? — искренне удивилась Настасья. — Не понимаю. — Она отрезала и себе кусочек. — Ой!

— Что?

— Кажется, на самом деле немножко протухло..

Какая гадость…

На Илью было страшно смотреть.

— Убью, — глухо пообещал он.

— Прости, любимый… Заешь, заешь скорее чем-нибудь. Ты сейчас на работу? Или домой? — Заскочу домой.

— Нет, ты представь! — вспомнив о чем-то, воскликнула Настасья. Она подняла в воздух блестящий кофейник. — Даже эта столовая утварь мне теперь не принадлежит! Семейная реликвия Кармелиных. Придется вернуть свекрови. А где я буду жить?

Она все никак не могла смириться с перспективой нищенского существования, которую открыл для нее своим завещанием Никита.

— Ну, не вытряхнет же Юлия Тихоновна тебя прямо на улицу.

— Запросто! За-про-сто! И не потому, что ей нужен дом, а из верности принципам. Она всегда считала меня тунеядкой, не заслужившей подобной роскошной жизни. Илья, а если грохнуть Гольшица?

Илья подавился круассаном и долго напряженно кашлял, выпучив глаза. Ему сегодня как-то не везло с продуктами питания.

— А что? Прибить, и все дела, — безмятежно размышляла Настасья. — Сидел бы себе дальше в Швейцарии, не высовывался. Нет, примчался, размахивая толстыми ручонками!

— Гольшиц сказал, что завещание зарегистрировано у государственного нотариуса.

— С государственным служащим всегда можно договориться.

— Ты серьезно?

— Конечно нет, — вздохнула Настасья. — Связываться еще. Ладно, устроюсь как-нибудь. Только надо привыкнуть, что губная помада за триста рублей мне теперь не по карману. Как, впрочем, и за пятьдесят рублей…

— А ты, Насть, сегодня чем займешься? Кроме убийства Гольшица.

— Буду собирать вещи. Не сегодня-завтра любимая Юлия Тихоновна ненавязчиво попросит меня исчезнуть отсюда. А я столько сил вложила в наш дом!