Экзотические птицы

Степановская Ирина

Тина же просыпалась всегда на том месте, когда к ней приближалась молоденькая медсестра со шприцем в руке и делала укол. Она сделала его и сейчас. Ощущение было столь явственным и болезненным, как никогда не бывало во сне, что Тина громко застонала и попыталась перевернуться на другой бок. Ей это не удалось. У нее даже возникло ощущение, что ее удерживают ремнями. Тина удивилась, проснулась и открыла глаза. Медсестра со шприцем действительно стояла возле нее, только лицо у нее было другое, и обстановка, в которой находилась Тина, была абсолютно новая и не напоминала ни о чем. В комнате было светло, и какой-то новый очередной день явственно пробивался через прикрытые жалюзи. Удивленная чрезвычайно, Тина переводила взгляд в поле ее видимости с одного предмета на другой и наконец попыталась спросить у сестры:

— Где это я?

Она именно попыталась это сделать, потому что тут внезапно оказалось, что голоса у нее совершенно нет и каждое слово причиняет сильную боль. Кроме того, у нее страшно болело все тело, руки, ноги, будто ночь она провела на мешках с картошкой, тянуло затылок и саднило в груди.

— Тише, тише! — ласково сказала сестра, научившаяся читать по губам. — Я сейчас позову Марью Филипповну!

— Марью Филипповну? — Как ни напрягала Тина память, она не могла вспомнить никакой другой Марьи Филипповны, кроме одной-единственной, встречавшейся ей в жизни. — Мышку, что ли? — изумилась она.

«Наверное, мне стало плохо, и Аркадий привез меня к себе в отделение, — догадалась она. Ей вспомнились последние минуты ее бодрствования в квартире. — Да, у меня был Аркадий, мы разговаривали, потом я пошла его провожать… И все — провал в памяти. Ничего больше не помню. Но что же со мной произошло, если я здесь?»

Она сумела вытащить руку из удерживающей ее петли. Поднесла ее к горлу. Потом с удивлением нащупала в подключичной вене катетер. Повернула голову и увидела, что лежит подключенная к каким-то приборам, а аппарат искусственного дыхания и кровообращения находится рядом.

«Батюшки, значит, что-то серьезное». Тина почувствовала страх. Она подняла вверх руку и стала рассматривать ее. Рука была похудевшая, бледная и не очень чистая. Тина осторожно стала шевелить пальцами рук и ног и с удовлетворением отметила, что их подвижность сохранена и, значит, она вздохнула с облегчением, ее не парализовало. — Это самое главное, — решила она. — Все остальное — мура!»

Тут отворилась дверь, и первым в комнату быстро вошел Аркадий Барашков, будто ворвался огненный бог со стремительной мыслью в глазах, с тенями от недосыпания, с горькой складкой у рта. За ним деловой походкой прошла и встала с другой стороны кровати повзрослевшая, пополневшая Мышка.

Некто третий, незнакомый Тине, с красивым молодым лицом, растрепанной прической, встал у кровати в ногах. Валентина Николаевна испуганно смотрела по очереди на всех троих.

— Тина! — только и смог сказать Барашков, не в силах справиться с переполнявшими его чувствами.

— Валентина Николаевна! — так же проникновенно сказала Мышка и взяла Тину за руку. И только молчаливый третий все так же стоял и смотрел на Тину во все глаза.

— Ну, не тяните! Говорите же, что?! — Внутренняя тревога стала расти, пухнуть, как мыльная пена, и заполнять все существо Тины.

— Есть проблемы, — сказал Барашков и присел на стул рядом с Тиной. Она опустила глаза и крепко сжала губы, приготовившись слушать. Он никак не мог подобрать слова, с которых надо было начать.

— Сердце? Голова? — прошептала она.

— Надпочечник, Тина. — Барашков вздохнул и сокрушенно покачал головой.

— Да не может быть! Откуда? — Валентина Николаевна сделала такое движение, будто в удивлении подняла плечи. Барашков машинально тут же прижал рукой канюлю в ее подключичной вене, несмотря на то что она была хорошо укреплена пластырем.

— Ни-ни-ни! Потише ворочайся, — погрозил он ей пальцем. — А то вылетит — не поймаешь!

— Ну почему надпочечник-то? — Тина повела свободной рукой, то ли в недоумении, то ли в возмущении. — Почему? Что-то вы, братцы, перемудрили!

Молодой незнакомец фыркнул и пошел прочь из палаты. Он хотел удовлетворить простое любопытство, посмотреть, кто такая Валентина Николаевна, о которой достаточно слышал от Мышки. Больше его Валентина Николаевна не интересовала. «Обычная тетка. Ничего в ней особенного, — констатировал он. — Не знаю, с чего это Барашков, как придурок, с ней носится!» Он ушел в кабинет и стал заниматься своими обычными делами. По дороге к себе он на мгновение заглянул в соседнюю с Тиной палату. Его больная с недифференцируемой головной болью уже проснулась и сидела в своей обычной позе — скорчившись на кровати — и мерно, пока еще слегка, ударялась головой о стену. Пик ее приступа приходился на вечер.

«Ни хрена не помогают рекомендации профессора!» — даже с каким-то непонятным удовлетворением заметил Дорн и удалился в свой кабинет.

— Тебе принести картинки или поверишь на слово? — мягко спросил Барашков у Тины.

— Если картинки есть, поверю. Куда деваться? — вздохнула Тина и закрыла глаза. — Рассказывай, я так буду слушать, не засну!

Ей действительно с закрытыми глазами слушать было легче. И пока длился его рассказ о том, что с ней произошло в последние сутки, и о том, что именно показали исследования, Тина, внимательно фиксируя все до мелочей, параллельно, как на экране немого кино, прокручивала в памяти всю ее прошедшую жизнь. Непрерывные стрессы бессонных ночей на дежурствах, отравленный воздух операционных, бесконечные полеты на самолетах туда-обратно в течение стольких лет, неудовлетворенность семейной жизнью, постоянное беспокойство о сыне и, наконец, последние неудачные два года жизни с мужчиной, одного которого только и любила она за всю свою жизнь.

«Как тут не вырасти какой-то штуке в надпочечнике?» — усмехнулась она. Но, конечно, усмешка эта была весьма условной. Тина ведь прекрасно понимала, что она жила жизнью целого поколения, в чем-то более, в чем-то менее благополучной. А другие люди, в том числе пережившие и не такие страдания, а войну, смерть детей и любимых, насильную эмиграцию, голод, разруху, приспосабливались к жизни и доживали до глубокой старости. Бывало, они болели другими болезнями, но никаких опухолей в надпочечниках у них не вырастало.

— Значит, такая судьба! — констатировала Тина, когда Барашков закончил свой рассказ.

И тут перед ней, как на карте, как на чистой скатерти гладкого стола, с полной ясностью развернулась история собственной болезни с бесконечно плохим настроением, с нежеланием жить, с потерей аппетита, с задержкой жидкости, с нарушениями давления, работы сердца, с видениями в глазах, и Тине стало стыдно.

— Вот и пообследовалась! — сказала она Барашкову, закусив губу. — Но я-то какая тупая! Не дала себе труд проанализировать собственное состояние!