Экзотика

Светлой памяти моего горячо любимого отца

и лучшего друга посвящаю этот текст,

не достойный его светлой памяти…

Моим любимым женщинам Т.С. и А.Г. Паутовым…

"The books that the world calls immoral are books that show the world its own shame." - Oscar Wilde, THE PICTURE OF DORIAN GRAY

Жизнь моя похожа на пестротканый экзотический ковер, в который вплетены восточные арабески, африканские орнаменты, северные мотивы, математические и химические формулы и сложные топологические формы, образы диковинных животных и растений из амазонских джунглей и глубин Океана, странные ландшафты, видения давно ушедших эпох и народов и космические, внеземные знаки – порождение далеких, недостижимых миров… как вскользь где-то упомянутая ярмарочная полифония, буйно цветущий сад, постоянно флуктуирующие, объединяющиеся и разъединяющиеся силы, приводящие в движение ряды тропов, признаков сущего, дающих видение многомерного, полицентричного, протейски-изменчивого мира…

Так думал Джордж Константинидис (урожденный Георгий Константинович Константиниди) в спускаемом аппарате, из-за

сбоя автоматики ушедшем с орбиты по сильно отклонившейся от расчетной траектории и приземлившемся в дышащих туманами болотах в глухих влажных джунглях – где-то, где сходятся границы Бразилии, Суринама и Французской Гвианы. Связь пропала быстро, он и успел разве что сообщить, что аппарат застрял в болоте посреди тропического леса. Его просили сохранять спокойствие, убеждали, что место посадки с некоторой погрешностью установлено, и бразильская спасательная авиация с рассветом отправится на поиски. Власти Суринама и Французской Гвианы также извещены… Перед ним не стояли концептуальные латурианские вопросы «где приземлиться?» и «где я?». Сеть взаимодействующих событий и обстоятельств: системного социотехнического конфликта на орбитальной станции, давшей сбой автоматики, плохо скоординированных (взаимо)действий наземных служб, нового климатического режима, пандемии и вызванных ею новых планетарных эффектов и политик и многого, многого другого решили их за него. Стартовав из глобального мира, он не вернулся в него же, но приземлился – хотя и недобровольно (приземление, воспринятое как падение) – на новой планете со старым названием Земля. Он прикоснулся к ней и начал осваивать ее, переживая опыт взаимодействия с ней – трудный опыт нового землянина. Обозримое в откинувшийся люк и иллюминаторы капсулы пространство выдавало знаки: зарождающегося после недавней сухой тропической грозы лесного пожара – смешанного с болотными испарениями едковатого дыма, стелющегося над пока еще не тронутыми в этом месте человек-машинной активностью джунглями, и нечаянного приземления в виде висящего на дереве оранжевого парашюта. Эти испарения и дым так странно действовали на него, или, быть может, то были какие-то иные эманации новой старой планеты, но он, сидя в тесной капсуле, странным образом одновременно ощущал себя то валяющимся на полу вонючего подвала в украинской Буче – грязным, избитым, голодным и трясущимся от страха, то прячущимся от путинских ракет в темном, обесточенном харьковском метро, то контуженным, зажатым в сотрясающемся от близких взрывов подземном бункере мариупольского завода «Азовсталь» под непрерывный грохот тяжелых бомб над головой и всего царящего вокруг хаоса украинской «Герники»… Вынужденное бездействие в ожидании спасательной группы заставило астронавта достать из наплечного кармана скафандра синий блокнот и продолжить:

[записки падшего ангела постмодерна]

Вечер был томным, но не тягучим, африканским, как когда-то в Марракеше, а пронизанным дублинским туманом и вибрирующей джойсовской атмосферой места рядом с Темпл-баром, где мы сидели. Женщины говорили о чем-то между собой по-испански. Мы пили: Винсенто Абурто Мартинес – эль, я – кофе по-ирландски с хорошей объемной долей виски. Винсенто рассказывал про хочипильи – ацтекского идола, столь близкого его мексиканскому сердцу. Рассказ о хочипильи логически продолжал наш общий разговор о грибах, начатый за полтора года до этого в Варшаве. Мы тоже тогда сидели так: Винсенто, я, Мартин Клёстер и Йохан Бергверф – голландец, всю жизнь живущий в Дубае и каждый год меняющий филиппинских любовниц в стиле «петит», впрочем, похожих одна на другую, как стандартные смазливые куклы с одного конвейера. Пили пиво. Все были уже в приличном градусе и говорили о грибах. Я показывал фото мухоморов на моем телефоне, снятое прошлым летом. Я назвал его «тропа мухоморов» и выложил в своем «грибном блоге» в Интернете. Американским грибникам понравилось. Десятки, да нет, пожалуй, сотни мухоморов (собственно, я их не считал) выстроились в узкую извилистую линию, идущую через лес. Такого я еще не видел. Я говорил о Ленине, которому мухоморы навеяли апрельские тезисы и вызвали видение революции. Винсенто возбудился – его вдохновила комбинация грибы-видения. Он тут же подхватил и начал про мексиканские поганки Psilocybe aztecorum, которые он собирает и сушит. «Перед тем, как их употреблять – говорил он – нужно прийти к внутреннему миру, согласию с самим собой, отбросить все заботы, тревоги, мысли о работе, семье, тогда грибы будут впрок, иначе – пустая суета, да и неизвестно еще, как желудок отреагирует…». Тогда мы не вспоминали Кастаньеду, мы пришли к нему уже в Дублине, подобравшись, как бы вскользь, через хочипильи. А хочипильи оказался кстати. Дело в том, что ацтеки украшали этих идолов как раз символами Psilocybe aztecorum и прочих мексиканских поганок. Ну, поганками-то мы, грибники, как водится, называем все грибы, которых не знаем. Так, мексиканский грибник, подсевший на свои Psilocybe aztecorum и не знающий ничего лучшего, наверняка назовет поганкой подберезовик, который он в глаза не видел.

Мартин Клёстер вдруг вспомнил этот варшавский разговор о грибах в Гонконге два года спустя. Подошел к нам с Винсенто и спросил: «а где же грибы?». Говорит, что искал мухоморы у себя в Австрии, да тщетно. Ничего не нашел. Ну, кому что. Я бы никогда не стал искать мухоморы. То, что я сфотографировал их, так это только потому, что меня чисто эстетически поразил пейзаж – сама композиция «тропы мухоморов». Я каждый год фотографирую найденные грибы, но мне показалось неуместным досаждать собеседникам бесконечными фото подосиновиков и белых грибов – ими и так пестрит Интернет. Это как некоторые любят всем показывать фото своих детей, внуков, домашних животных, будучи уверены, что все будут умиляться вместе с ними. А большинству-то это все до лампочки. «Тропа мухоморов» – совсем другое дело. Это, можно сказать, произведение искусства.

Лаура Вильегас Сулуага – дочь колумбийского кофейного плантатора – оторвалась от быстро наскучившего ей разговора с ее испаноязычными собеседницами, уставилась на экран смартфона, на котором Винсенто показывал мне различные изображения хочипильи, и спросила: «что это?». Винсенто коротко объяснил. Выяснилось, что в комбинации грибы-видения Лауру интересуют исключительно видения, а грибы не интересуют совсем. Плавно перейдя от грибов к видениям, Лаура поведала о бобах какао-сабанеро – растения-мутанта – разжуешь один такой боб и всю неделю ходишь пьяный. «Мой брат – говорила она – сущий дурак. Постоянно жует какао-сабанеро и говорит разные

глупости». Лаура вообще-то интересная штучка. Дочь кофейного плантатора, но кофе не пьет. Не любит. Вообще не пьет ничего горячего и горячительного. Сидит на кока-коле. Я ей как-то шепнул на ушко (как раз в Гонконге): «я люблю вашего писателя Маркеса». Она мне: «да, я тоже его люблю, он очень сексуальный и все описывает с такими подробностями!». Подробности – бог, как говорил Гёте. Что мне больше всего нравится в порнографических роликах, так это претензия на драматургию, когда на традиционные для такого жанра вздохи, стоны, крики и естественные, так сказать, физиологические звуки наслоен актерский текст – настоящие диалоги, как в театре.

Вот пример:

Он (нежно): Дорогая, подними ножку. Так. Теперь другую. Умница.

Она: Я все правильно делаю?

Он: Да, золото мое! Я тебя люблю.

Она: Я тоже тебя люблю.

Начинается физиологическое действо. Через несколько минут тон диалога резко

меняется:

Он: Ах ты сучка ебливая! Чего молчишь?

Она (со страстным стоном): Я не молчу, любимый.

Он: А ну кричи!

Она (растерянно): Что кричать?

Он: Кричи «еби меня»!

Она (неуверенно): Еби меня…

Он: Кричи «еби меня жестче»!

Она (импровизируя): Еби меня жестче, монстр! Во все дыры!

Винсент Онг, тайванец, сказал Лауре что-то очень нейтральное тихим, спокойным голосом с традиционной для них, тайванцев, улыбкой. Она сверкнула глазами и как заорет на него: «Почему? Почему?!». Все аж вздрогнули, а Винсент, изменившись в лице, мрачно сказал: «я тебя ненавижу». Никто ничего не понял, да ничего, как выяснилось, и не было. Просто различные культуры порождают различные речевые модели и коды, и то, что мы порой слышим в словах нашего собеседника – представителя иной культуры – совсем не обязательно вкладывается им в свою речь.

После этого разговора, когда мы с Лаурой признались друг другу в любви к писателю Маркесу (впрочем, я немного кривил душой, ибо особой любви к Маркесу я не испытываю, но ведь нужно было чем-то зацепить молодую колумбийскую женщину), я заказал коктейль «Эрнест Хемингуэй». Лаура, как всегда, тянула свою кока-колу.

Крис Вуд привел двух телок. Одна оказалась полуавстралийкой-полурусской (но по-русски ни бэ, ни мэ), другая – гречанка. Вот так сюрприз встретить гречанку в Гонконге! Я как раз только что с Кипра. Впрочем, чему я удивляюсь – в наше время немудрено встретить кого угодно где угодно. «Вот он, – Петунья Арсуага показала гречанке на меня – любит греческих женщин». Это правда. Но не только женщин. Я вообще-то сам грек по рождению и человек Античности по духу, если угодно. Мы с гречанкой поздравили друг друга с Пасхой, дважды поцеловались и распрощались.

В Дублине мы – я, Винсенто с женой и Лаура – снимали дом у железной дороги. Дом как дом, но в гостиной во всю стену были наклеены фотообои с изображением Джойса. И то верно: какой же Дублин без Джойса? Это все равно что Монреаль без Эмиля Неллигана или без оратории Сен-Жозеф или без «Монреаль Канадиенс» или без меня, который тоже был частью этого пейзажа какое-то время. Я колесил на автобусах вдоль и поперек Монреаля, предпочитая отдаленные уголки, вплоть до таких экстремумов, как Бу-де-л’Иль – восточная стрелка острова, где я, увлекшись движением в сторону лесистых островков, поднимавшихся над белой равниной застывшей огромной реки, чуть было не ушел под тонкий лед сен-лоранской стремнины, и был, к счастью, вовремя остановлен грубыми окриками квебекских рыбаков-подледников, сгрудившихся вдоль берега. В то время я жил еще на Сноудоне. Потом переехал в тихий Доллар-дез-Ормо и проводил свободное время по большей части в задумчивых прогулках по обширным окрестным лесопаркам Буа-де-Льесс и Буа-де-Сарагэ, выходящим к низкому берегу Ривьер-де-Прери. Название места – Доллар-дез-Ормо – волновало мое воображение. И не спроста. Выяснилось, что так звали молодого французского аристократа XVIII века, чье имение находилось в этих местах. Однажды этот молодой человек с товарищами предпринял экспедицию вглубь Канады, где был пойман ирокезами или алгонкинами и благополучно съеден вместе со своими спутниками. Судьба!

Как-то сидел я с двумя сотоварищами на балконе, предварительно скинув с него засохшее голубиное гуано на головы беспечных прохожих. Пили пиво. Три табуретки и какой-то ящик вместо стола. И вдруг я взглянул на эту мизансцену как бы со стороны и почувствовал, что мы все трое вместе с антуражем очень похожи на рублевскую «Троицу». Мы как бы находились внутри иконы. А ведь есть еще «Троица», подумал я, в соборе Киприану и Устиньи в кипрском Менико, написанная в своеобразной индийской манере. Тут я услышал бой барабанов, трубный глас и рокот толпы. Через минуту по улице Хайман прошла процессия: впереди мужчины в шитых золотом халатах, чалмах с перьями, с кривыми широкими саблями на плечах. За ними – грузовики, обвитые цветочными гирляндами и пестрая людская толпа. Сикхи праздновали какой-то свой праздник. Двигались они в сторону близлежащего храма Гурудвара. От несказанности зрелища я пошел отлить. В водном кружке унитаза всплыла и встала предо мной карта Индии – но не географической Индии, а другой, потаенной, «Индии духа» Гумилева. Однако не об Индии думал я. Мысли мои в этот момент всецело определялись местом моего пребывания. Обычно пересечение струи с кружком унитаза дает изображение греческих букв – Ф или – манифестирующих себя как знаки физического или психического мира соответственно. Вспомнилась недавно прочитанная новость, что в СССР туалетная бумага появилась только в 1969 году благодаря производству этого важного продукта, налаженному на Сясьском ЦБК. До этого подтирались преимущественно газетами. Дальше цепочка ассоциаций привела к моей тете – прожженной коммунистке, – которая до сих пор на даче вытирает жопу газетой «Завтра», а потом компостом из собственного говна и газет «Завтра» удобряет огурцы, которые затем идут ей в пищу и неизбежно превращаются в новую партию испражнений. В этом метаболизме материи воистину есть нечто гамлетовское: король – червь – рыба – король или огурцы – тетя – газета «Завтра» – огурцы… Ночью мне приснился сон: я на каком-то вокзале встречаю поезд из Индии. Вот в конце перрона показался состав, ведомый странным локомотивом, как две капли воды похожим на дачный дом моей тети, из трубы которого валит густой черный дым. Машинисты в форменных мундирах и чалмах сидят на веранде и пьют чай из самовара. Поезд прибыл, машинисты с самоваром выскочили на перрон и забегали по вокзалу в поисках кипятка. Тут же, на вокзале, я встретил свою любовь, но почему-то оказался ростом ей по грудь, и, наконец, очнулся в постели с Петуньей Арсуагой.