Елена
Шрифт:
Он провел ее в молельню, примыкавшую к главному залу дворца. Там он велел принести ключи и собственными руками отпер один из шкафов. В нем стоял какой-то длинный предмет, завернутый в шелковую материю. Ризничий предложил помочь.
— Уходи, — сказал ему Константин. — Никому не дозволено это трогать, кроме меня. Мало кто это даже видел.
Неловкими от поспешности движениями он развернул материю и отступил в сторону, величественно указывая на шкаф протянутой рукой.
Предмет был размером и формой похож на штандарт легиона. Вверху он заканчивался позолоченным латинским крестом, над которым возвышался венец, усыпанный драгоценными камнями, с монограммой из таких же камней в центре — священным символом «ХР». С поперечной планки свисал стяг из богато
33
«Сим победишь» (греч.).Слова, которые, согласно легенде, услышал из уст ангелов Константин перед решающим сражением с Максенцием.
— Господи, что это такое? — спросила Елена.
— Неужели ты не видишь? Это он самый — мой лабарум.
Елена со все возрастающим недоумением разглядывала это великолепное произведение прикладного искусства.
— Ты хочешь сказать, что вот с этим ты отправился в бой на Мульвинском мосту?
— Конечно. Благодаря ему я и победил.
— Но, Константин, я всегда слышала, что накануне битвы тебе было видение и что ты тут же приказал сменить эмблемы на щитах солдат, а для себя велел оружейнику изготовить личный штандарт в виде креста.
— Так оно и было. Это он и есть.
— И это тебе сделали в лагере перед битвой?
— Да. Правда, интересно получилось?
— Но для того, чтобы такое сделать, нужен не один месяц!
— Часа два-три, не больше, уверяю тебя. На ювелиров снизошло вдохновение. Это был день сплошных чудес.
— А чьи это портреты?
— Мой и моих детей.
— Но, мой мальчик, ведь они тогда еще не все родились на свет!
— Я же говорю тебе, что это было чудо, — обиженно сказал Константин. — Если тебе неинтересно, могу его убрать.
— Садись, — сказал Константин папе Сильвестру. — Теперь все это твое. Я уезжаю и больше не вернусь — никогда. В мой саркофаг здесь можешь положить кого хочешь. Мои кости останутся на Востоке, когда я умру... если я умру. Знаешь, ведь ничего еще не известно. Я в последнее время часто об этом думал и кое-что прочитал; было довольно много вполне достоверных случаев, не так ли, когда Господь из собственных соображений счел возможным обойтись без всех этих унизительных подробностей — болезни, смерти, разложения. Иногда мне приходит в голову, что в Своем бесконечном милосердии Он мог и для меня приготовить что-нибудь в этом роде. Я никак не могу представить себе, что умру, как все. Может быть, Он пришлет за мной колесницу, как за пророком Илией... Это меня ничуть бы не удивило — и, смею сказать, никого другого тоже.
Елена понимающе переглянулась с Сильвестром.
Император прервал свои размышления вслух и продолжал уже более деловым тоном:
— Впрочем, до этого, во всяком случае, еще много лет. Мне еще столько предстоит сделать. Когда придет время, мой саркофаг — пустой или... хм... занятый — должен находиться в христианском окружении. Рим — город языческий и всегда таким останется. Да, я знаю, тут у вас похоронены Петр и Павел. Надеюсь, я не проявил никакого пренебрежения к их памяти. Но почему они лежат здесь? Только потому, что римляне их убили. Это истинная правда. Да они даже меня собирались убить. Этому городу чуждо благочестие. Получай его, твое святейшество, и делай с ним что хочешь. А я намерен создать нечто совершенно новое. Я подобрал место, там можно будет построить прекрасный порт. Планы уже готовы, и работы вот-вот начнутся. Это будет великая христианская столица, в самом средоточии христианства. И в центре его будут стоять две огромные новые церкви, посвященные — чему бы ты думал? — Мудрости и Миру. Эта мысль, как и все мои самые блестящие идеи, пришла ко мне на днях совсем неожиданно. Может быть, ее сочтут боговдохновенной, но мне она представляется вполне естественной. Тебе, святой отец, остается твой старый Рим, с Петром и Павлом и с катакомбами, полными мучеников. Мы же с самого начала избавимся от всех воспоминаний о трудных временах — и начнем все сначала в чистоте, в духе Божественной Мудрости и Мира. Я поставлю там свой лабарум, — добавил он, строго взглянув на мать. — Там его оценят. А что касается прежнего Рима, то он твой.
— Как сказал мудрый Кай, «наследство, таящее в себе гибель», — шепнул своему соседу один из присутствовавших священников.
— И все же я хотел бы получить твое письменное распоряжение на этот счет, — сказал Сильвестр.
— Будет тебе распоряжение. Будет.
— Воспоминания о трудных временах — животворное семя Церкви, — сказал папа Сильвестр.
— Что-то в этом роде говорил Лактанций, — заметила Елена.
— Да, в этом нет ничего нового. Я никогда не стремлюсь к оригинальности. Оставим ее лучше левантийцам.
— Я не люблю нового, — сказала Елена. — Как и все в той стране, где я родилась. Мне не нравится идея Константина основать Новый Рим. Он будет чист и пуст — как тот дом из Писания, незанятый, выметенный и убранный, куда вселяются нечистые духи [34] .
Они прекрасно поладили, эти два достойных восхищения пожилых человека. Когда Константин уехал, Елена осталась в Риме, как папа, судя по всему, и ожидал.
— Ведь Мудрость и Мир нельзя призвать, когда захочешь, построить для них дома и запереть их там, — продолжала Елена. — Они же существуют не сами по себе, а в людях, верно? По мне, настоящие кости мучеников лучше.
34
Евангелие от Матфея, 12, 44-45.
Они сидели в маленькой лоджии с видом на бывший парк, который теперь был почти весь занят новым храмом, построенным Константином.
— Вот странно — ведь здесь жила бедняжка Фавста.
При Фавсте эти нынешние скромные кабинеты священнослужителей были увешаны дорогими шелками. Теперь от той роскоши ничего не осталось. О прежнем Латеранском дворце напоминали только уцелевшие кое-где остатки резных карнизов или заросшая плющом фигура сатира в парке. А о Фавсте не напоминало ничего. Она словно проплыла мимо, помахав золотистым плавником и оставив после себя цепочку пузырьков. Даже оба Евсевия вычеркнули ее имя из своих поминальных молитв.
Не в силах отогнать печальные воспоминания, Елена сказала:
— Нет, Рим оказался не совсем таким, как я ожидала.
— Я часто это слышу. Мне трудно судить, ведь я сам урожденный римлянин. Я не могу себе представить, каким он может показаться тем, кто попадает сюда впервые.
— Я знала одного человека — он был мой домашний учитель, — который много рассказывал мне о священных городах Азии. Они такие святые, говорил он, что их стены надежно ограждают от всех дурных страстей мира. Достаточно оказаться в таком городе, чтобы уподобиться святому.
— Он бывал в этих городах?
— О нет, он же был всего лишь раб.
— Не думаю, чтобы они показались ему такими уж непохожими на все остальные. Рабы любят мечтать о подобных городах. И наверное, всегда будут любить. Для римлянина существует только один Город, и он в самом деле далек от совершенства.
— Правда, он далек от совершенства?
— Да, конечно.
— И со временем становится все хуже?
— Нет, по-моему, чуть лучше. Сейчас, когда мы вспоминаем время гонений, нам кажется, что это была какая-то героическая эпоха. Но ты когда-нибудь задумывалась о том, как страшно мало было этих мучеников по сравнению с тем, сколько их должно было быть? Наша церковь — это не культ немногих героев. Она — спасение для всего падшего человечества. И конечно, как раз сейчас в нее рвется множество сомнительных личностей — из тех, кто всегда хочет быть на стороне победителя.