Елена
Шрифт:
«Как и я, — мысленно сказала она им, — вы пришли слишком поздно. Здесь много лет до вас уже побывали пастухи, не говоря уж о бессловесных животных. Их голоса прозвучали на этой земле вместе с ангельским хором задолго до того, как вы собрались в дорогу. Ради вас были изменены исконные небесные законы, и среди озадаченных звезд загорелся новый, призывный светоч. Как долго и трудно добирались вы до цели, замечая направление и прокладывая свой путь сюда, куда пастухи пришли запросто, босиком! Как странно выглядели вы в дороге, со своими слугами в невиданных доселе одеждах, со своими нелепыми дарами! В конце концов вы достигли цели вашего паломничества, и великая звезда остановилась в небе прямо над вами. И что вы сделали? Вы явились к царю Ироду. Вы воздали ему почести,
«Вы мои небесные покровители, — сказала им Елена. — Покровители всех, кто приходит слишком поздно, всех, чей путь к истине долог и труден, всех, кто отягощен ненужными знаниями и праздными рассуждениями, всех, кто из вежливости становится соучастником преступления, всех, кто оказывается жертвой собственных талантов».
«Дорогие мои сородичи, — сказала им Елена, — помолитесь за меня и за моего бедного, замученного делами сына. Пусть и ему тоже перед концом жизни найдется место на соломе, где он сможет преклонить колени. Помолитесь за великих, чтобы они избежали забвения. Помолитесь и за Лактанция, и за Марсия, и за молодых поэтов из Трира, и за души моих диких, неразумных предков, и за их хитроумного врага Одиссея, и за великого Лонгина. Ради Того, Кто не отверг ваших странных даров, помолитесь за всех тех, кто был мудр и добр. Да не будут они забыты перед престолом Господа, когда настанет царствие нищих духом».
12
ОБРЕТЕНИЕ
Неделя шла за неделей, небо над стройкой становилось все ласковее, и среди окрестных холмов зацвели цикламены. Но приближение весны не радовало Елену: у нее уже не осталось вопросов.
Ее настроению больше соответствовал наступивший Великий пост. Единых правил его соблюдения еще не существовало. В Иерусалиме, где праздновали и субботу, и воскресенье, постились по пять дней на протяжении восьми недель. А когда Макарий говорил «поститесь», это означало «голодайте». В других епархиях позволяли себе кое-какие послабления — разрешалось вино, оливковое масло, молоко, можно было слегка перекусить маслинами и сыром, так что верующие постоянно что-то жевали, словно кролики. Но кто хотел поститься в Иерусалиме, тому оставались только вода и жидкая каша, ничего больше. Кое-кто мог выдержать все пять дней, многие по средам позволяли себе сытный обед, другие, еще более слабые в вере, обедали по вторникам и четвергам. Каждый мог сам решить, что ему под силу. Но если уж он постился, то пост должен был быть строгим — такой закон ввел Макарий.
Почтенный возраст освобождал Елену от обязанности строго соблюдать все правила. Но она все же решила поститься. Соображения, которыми она при этом руководствовалась, были чисто практическими. Ее расспросы ни к чему не привели, обычные средства найти то, что она искала, были исчерпаны. «Прекрасно, — сказала она. — Теперь посмотрим, не поможет ли пост».
Напрасно монахини упрашивали ее подумать о здоровье. У них были основания для волнений: с каждой неделей Елена все больше слабела и все чаще испытывала припадки головокружения. По субботам и воскресеньям она тоже почти ничего не ела. К началу Страстной недели в ней трудно было узнать ту решительную женщину, которая еще недавно с пристрастием допрашивала археологов.
Вербное воскресенье стало для Елены особенно тяжелым испытанием. Уже на рассвете началась служба, после нее процессия направилась на Масличную гору, потом целый день обходила по крутым склонам холмов все святые места, и в заключение был представлен вход Господень в Иерусалим: по усыпанной пальмовыми листьями улице Макарий прошествовал к гробнице на вечернюю службу. К концу дня Елена так выбилась из сил, что не смогла даже съесть ужин, приготовленный для нее в монастыре, и, вся дрожа, упала в постель.
С наступлением Страстной недели работы на стройке прекратились: все христианское население Иерусалима предавалось молениям, и с каждым днем все усерднее. В четверг вечером состоялось еще одно шествие на Масличную гору и вокруг нее. Елена настояла на том, чтобы вместе со всеми идти пешком. Она крепко держала в руке свечу, но у нее то и дело начинала кружиться голова, и во время пения псалмов или чтения Библии она временами теряла сознание. Шествие закончилось к исходу ночи в Гефсиманском саду пением псалма о страданиях Христовых. С последними словами псалма все разразились горестными причитаниями — кто по привычке, а кто вполне искренне; повсюду звучали жалобные вопли и стоны. Свечи погасли — уже брезжил рассвет. Печальная процессия медленно двинулась через городские ворота на Голгофу, где началась долгая заупокойная служба.
Когда служба кончилась, Елена ушла к себе. Трагедия завершилась: вход в гробницу уже завалили камнем, ученики, понурив головы, разошлись, чтобы поодиночке предаваться горю и сгорать от стыда. Пилат крепко спал в своем дворце. Город после тревожного дня угомонился, и вокруг было так же тихо, как в гробнице, где, завернутый в плащаницу, лежал мертвый Бог. Перед глазами Елены стояли те женщины, что горько плакали у гробницы много-много лет назад, и сердце ее было с ними.
Монахини принесли немного каши, но Елена к ней не притронулась. Заметив ее неподвижный горячечный взгляд и увидев, что она вся дрожит, они пошептались между собой, и одна из них принесла сладкое питье с опиумом, которое Елену уговорили выпить. Всю последнюю неделю она почти не спала. Теперь наконец пришло успокоение, и она лежала так же тихо, как то тело в гробнице.
Всю свою жизнь Елена по ночам видела сны и каждое утро, даже в те далекие дни ее молодости, когда предстояла веселая охота, просыпалась с таким чувством, словно чего-то лишилась, — у нее на мгновение сжималось сердце, как в минуту горестного прощания. И в эту, самую печальную в году, ночь ей начал сниться сон, но, хотя она засыпала все крепче, ей казалось, что она, наоборот, пробуждается навстречу светлому дню. Она поняла, что это сновидение послано ей Богом.
Ей снилось, будто она идет одна по узкому переулку вдоль стены храма Соломона. Переулок не заполняла, как днем, толпа, вздымавшая тучи пыли, — сейчас он был пустынен, тих и залит ярким светом, как бывает на вершине горы. Елена чувствовала себя снова молодой и приветливо поздоровалась с человеком, шедшим по переулку навстречу, как будто это был кто-то из подданных ее отца, а она собралась на охоту. И когда он ответил «Доброе утро, госпожа», его слова прозвучали совершенно естественно и уместно в это утро, выпавшее из хода времени.
Человек был на вид средних лет и, судя по одежде и бороде, — правоверный иудей.
— Ты пришел, чтобы плакать у стены храма?
— Ну нет, только не я. Не смотри на этот наряд — я надеваю его время от времени, когда наведываюсь сюда, чтобы посмотреть, как тут идут дела. Я долго пробыл за границей, объездил все страны, какие только есть в мире. Это полезно для расширения кругозора. Ведь они очень ограниченные люди — эти здешние евреи. Кому это знать, как не мне, — когда-то я тоже был одним из них. У меня была маленькая лавка неподалеку, вон на той улице. Ничего особенного она собой не представляла, но очень может быть, что я так и просидел бы в ней всю жизнь, если бы римляне все здесь не разорили. И можешь мне поверить — я им только благодарен.
Елена уже поняла, что день, когда она встретилась с этим человеком, не помечен ни в каком календаре.
— Ты, наверное, очень стар, — сказала она.
— Еще бы! Ты даже представить себе не можешь, как я стар.
Она внимательно посмотрела на него и заметила, что в это утро, когда все вокруг выглядело свежим и обновленным, в нем не было ни намека на молодость. Его лицо было гладким, словно базальт, тело — коренастым и крепким, волосы едва тронула седина, но, несмотря на его веселый, чуть насмешливый тон, глаза были усталыми и холодными, как у крокодила.