Элиас Портолу

Деледда Грация

— Все это так. Но Пьетро все-таки мой брат!

— Все мы друг другу братья, Элиас. Пьетро не дурак, он понимает что к чему. Ступай к нему и скажи: «Брат мой, я люблю твою невесту, и она меня любит. Как ты думаешь поступить? Захочешь ли ты обречь на страдания своего брата и другое, невинное создание?»

При одной лишь мысли, что ему следует объясниться с братом, Элиаса бросило в жар и он замотал головою удрученно и испуганно:

— Никогда! Никогда! Да Пьетро просто убьет меня, дядюшка Мартину!

— По-моему, ты струсил.

— А если бы и так? Я не смерти боюсь, но ведь позор падет и на Магдалину,

и на Пьетро, и на всю мою семью. Но не только это меня убивает. Ведь я люблю брата, и даже если он смирится со своей участью, я не хочу, чтобы из-за меня он был несчастлив.

— Пьетро легче будет примириться со своей участью, чем тебе — у него совсем другой характер. Я понимаю твои добрые чувства, Элиас, но совсем их не разделяю. А о последствиях ты подумал? Магдалина по уши в тебя влюблена: я прочел это у нее в глазах. Если ты промолчишь, она выйдет замуж за Пьетро, поселится у тебя в доме, и в конце концов вы сами впадете в грех, ибо по натуре своей человек слаб. Ты слышишь, Элиас? Об этом ты задумывался? Ты одолеешь искушение сегодня, одолеешь его завтра, но послезавтра оно одолеет тебя, ибо не из камня же в конце концов мы все созданы? Ты об этом задумывался, Элиас Портолу?

— Это так, так! — откликнулся Элиас; в глазах его застыл ужас.

Они замолчали; вокруг них царила глубокая, беспредельная тишина; сумерки спускались на леса, румяное небо постепенно лиловело. И тут Элиас ощутил великое, неизъяснимое умиротворение, подступившее к самому сердцу.

— Я, — промолвил он изменившимся голосом, — я уйду из дома.

— Женишься что ли? Как бы хуже не было!

— Нет, не женюсь.

— Так как же ты поступишь?

— Я стану священником. Вас это удивляет, дядюшка Мартину?

— Меня вообще ничего не удивляет.

— Так что же вы мне посоветуете? Я рассказывал вам, как вы мне приснились в первый вечер по возвращении, и во сне вы мне посоветовали стать священником.

— Одно дело сон, и совсем другое — реальная жизнь, Элиас Портолу. Если в тебе есть призвание, я не стану тебя отговаривать, но даже это тебя не спасет. Мы все люди, сынок, сердца у нас не из камня, вдумайся в это!

— Так что же вы мне советуете?

— Совет я тебе уже дал. Отправляйся домой, переговори с братом.

— Никогда!.. Никогда!., да еще с ним!

— Тогда переговори с матерью. Она святая женщина, твоя мать, она прольет бальзам на все твои раны.

— Быть по сему, отправлюсь-таки я домой! — воскликнул Элиас с неожиданным подъемом.

Он наконец отважился, и в глазах его блеснула радость. Элиас поднялся, сделал несколько шагов; ему хотелось прямо сейчас, немедленно отправиться домой, разом освободиться от угнетавшего его кошмара; все ему казалось легким, все — решенным; на какой-то миг он даже испытал прилив такого счастья, как никогда ранее.

— Решено, не теряй понапрасну время, — молвил дядюшка Мартину. — Завтра же и отправляйся, переговори с матерью, отбрось щепетильность и предрассудки. Я жду тебя завтра здесь в это же время; расскажешь, что ты сделал.

— Я обернусь задень, дядюшка Мартину. Доброй ночи и спасибо, дядюшка Мартину!

— Доброй ночи, Элиас Портолу!

И они разошлись.

На следующий день в тот же час они сошлись на том же самом месте, около ограды пастбища. Вокруг царил все тот же покой, чистый, беспредельный; лучи заходящего солнца скользили по вершинам леса; вдалеке стрекотала сорока; но Элиас был грустный, разбитый, на лице — печаль усталости и страдания, как в первые дни по возвращении домой.

— Милый дядюшка Мартину! — вымолвил он. — Если бы вы только знали, как все было! Все это ни к чему, я не могу, не могу говорить об этом ни с моей матерью, ни с кем бы то ни было еще. Вчера я был полон решимости, мне казалось, что я храбрец, а лучше сказать, наглец и бесчувственный человек. Так вот, я ложусь, засыпаю, мне снится, что я уже дома и говорю с матерью… Все мне кажется таким простым! Я просыпаюсь, отправляюсь в путь, добираюсь до дома, преисполненный подъема, надежды и решимости. Отзываю в сторону мать, чувствую, как слова, которые я заготовил, сами просятся мне на уста. Но она на меня взглянула, и вдруг я почувствовал, как учащенно забилось мое сердце и ком подступил к горлу. О нет, милый дядюшка Мартину, это невозможно, я хочу говорить, но не могу выдавить из себя ни слова. Я мог бы совершить преступление, но открыться в этом своим близким — нет! Это невозможно.

— Попробуй еще раз! — сказал ему старик.

Но Элиас решительно отмахнулся и даже заартачился.

— О нет! Не искушайте меня, милый дядюшка Мартину! Это выше моих сил. Я могу еще сотню раз побывать дома, по мне все равно с собой не совладать.

— Ладно, — вымолвил старик и, казалось, над чем-то задумался. — Вспоминается мне одно дело, — нарушил он молчание. — Вообще-то и дело там было посерьезнее, да и человек был не в пример тебе сильнее: отважный, решительный, жестокий. Ему нужно было совершить преступление (их немало было у него на счету): требовалось отправить на тот свет честного человека, дело, казалось бы, для него естественное и даже крайне легкое; и в душе он был преисполнен решимости. Наступает день, подходит назначенный час; он отправляется в дом к честному человеку и застает его за ужином; он может его убить без какой-либо для себя опасности. Но честный человек на него лишь взглянул, и этого оказалось достаточным — он так и не смог поднять на него руку. И это повторяется второй, третий, десятый раз.

Старик говорил, а Элиас пожирал его глазами и, слушая его историю, забыл о своем горе. Да история эта была ему известна, даже более того — ему было ведомо, что героем ее был сам дядюшка Мартину. Все, впрочем, уже много лет знали эту историю и добавляли, что тот на кого покушались, призвал потом к себе дядюшку Мартину и взял его на работу. Сначала он был у него пастухом, позже стал смотрителем угодий. С того времени дядюшка Мартину стал правой рукой хозяина, самым верным слугой человеку, которого вначале намеревался убить.

Элиасу полегчало: в глубине души он стыдился своей слабости и постоянной нерешительности, но если уж такой сильный человек, каким был дядюшка Мартину Монне в своей бурной юности, не сумел устоять перед силой честного взгляда, то как же ему, бедному, слабому юнцу, победить в себе ужас при мысли, что нужно открыться своим близким в том, что страшило его самого?

— Моя история, — добавил старик, — несравнима, конечно, с твоей, но из нее также следует, что над нами есть сила, одолеть которую не в нашей власти. И все же, Элиас Портолу, если можешь, постарайся что-нибудь сделать!