Элиас Портолу
Шрифт:
— Кто там?
— Открой, — негромко сказал Элиас, — это я хочу тебе кое-что сказать.
— Погоди, — спокойно ответила Магдалина.
И чуть позже открыла.
— Чего тебе? Тебе плохо, Элиас, что с тобой? — произнося эти слова, она взглянула на него и побледнела. Может быть, когда она открывала дверь, у нее не было ничего на уме, но теперь, видя его белое, как простыня, лицо, горевшие сумасшедшим огнем глаза, она все поняла и смутилась.
Элиас вошел и закрыл за собой дверь, и Магдалина, хотя могла бы закричать и спастись, промолчала и не двинулась с места.
Пьетро
Это был грустный рассвет, пепельный, но не холодный: небо было покрыто только одним мрачным облаком, недвижно нависавшим, подобно своду из серого камня, над мертвыми пейзажами. Элиас ехал один, растворившись в лом молчании смерти. Не доносилось ни звука, не дрожал ни один лист, даже зеленоватая вода в ручейках по краям тропинок текла холодная и тихая. Лицо Элиаса было цвета этого иссиня-бледного неба, и его глаза, обведенные темными кругами, были зелены, холодны и грустны, как вода в ручьях.
Ему казалось, что он только что очнулся от некоего божественного и вместе с тем страшного сна; и жутковатое ощущение счастья сдавливало его сердце. Однако счастье (если то, что испытывал Элиас, можно было назвать счастьем) было неотделимо от какого-то чувства тревоги, и когда боль от свершенного преступления брала верх, а такое случалось все чаще, ничто не могло смягчить ее.
Наступил Великий пост; лучшая часть души Элиаса, устремленная к вере, неожиданно снова пробудилась с этим грустным и грозным рассветом, теряясь и ужасаясь перед реальностью свершившегося.
«Неправда, это был сон, — думал Элиас, сжимая узду окоченевшими от ужаса пальцами. — Сон. Разве мне не снились сны на берегу Изалле и в долине, и столько раз? Ну нет, нет, нет! Что ты себя-то обманываешь, Элиас Портолу? Жалкий ты безумец, ты самый низкий, самый подлый из всех людей».
Но, пока он так себя укорял, его охватывали воспоминания, и по всему его телу проходила приятная дрожь, и лицо прояснялось; затем ему становилось еще беспокойнее, чем раньше, волна стыда и угрызений совести захлестывала его с головой; и снова ужас и порывы бичевать себя, бить по щекам, кусать кулаки одолевали его, подобно стае бешеных псов.
Тогда он снова начинал укорять себя.
«Ты подл, ты жалок, ты безумен, Элиас Портолу, каторжник, чего могли ждать от тебя твоя мать, твой отец, твои братья? Ты обесчестил свой собственный дом, предал своего брата, свою мать, себя самого. Каин, Иуда, подлец, ничтожество, негодяй. И что ты теперь будешь делать? Что тебе еще остается кроме как покончить с собой?»
И он предавался воспоминаниям и чувствовал, что теперь любит Магдалину до самой смерти и что при первом же случае снова впадет в грех, и при этой мысли волосы на его голове шевелились от ужаса. Так он доехал до овчарни. Выезжая с пастбища, он медленно поднял глаза и, словно во сне, посмотрел на пейзаж, расстилавшийся перед ним: молчание и зелень, грустная зелень зимы; скалы, кромка леса, тяжелая и неподвижная на фоне серого неба, — все казалось ему изменившимся и враждебным.
«Что я сделал? Что я сделал? Как я буду смотреть в глаза моему отцу?»
Однако Элиас выдержал взгляд отца, и не только взгляд. Ему пришлось также выслушать его слова, которые жестоко ранили его.
Ты развлекся, ягненок мой? Да ладно, я уж по лицу вижу: у тебя лицо как воск; должно быть, ты был на маскараде, танцевал, не спал всю ночь и хорошо провел время; мне говорят об этом твои глаза, сынок. А твой отец тем временем работал, следил, чтобы не стащили чего, пока ты развлекался. Ну, ступай, и не думай, что мне завидно; нынче твое время, мое время прошло, к тому же сейчас пост. А тетушка Аннедда чем занята? А, она передала мне пшеничные лепешки и блинчики — не забывает старого пастуха. А Магдалина, дитя, что делает? Развлекается? Ну, пусть развлекается, голубка; она святая, как тетушка Аннедда; да Магдалина и похожа на нее больше, чем дети самой Аннедды.
«Ах, если бы он знал!» — дрожа думал Элиас; каждое слово отца задевало его за живое. Между тем он не мог отделаться от своих мыслей в присутствии дядюшки Портолу. и как только смог, ушел в поисках одиночества и, не отдавая себе отчета, захотел увидеть дядюшку Мартину. Но старика нигде не было. Пересекая пастбище, Элиас повстречал только Маттиа, который брел спокойно и молчаливо, вооруженный длинным посохом. Больше никого. Только это огромное мертвое небо; на фоне недвижной природы пастбища казались еще более пустынными и бескрайними.
Элиас снова переживал в памяти маскарад, шум и краски толпы, ганец с Магдалиной; и малейшее воспоминание заставляло его вздрагивать. Ах, все, кого он видел, были счастливы, и только он был обречен страдать в одиночестве, и его счастье обернулось смятением. Он снова начал бунтовать; раз уж первый шаг сделан, раз уж душа его была безвозвратно потеряна, почему не продолжить радоваться жизни?
«Я глупец, — думал Элиас, — Магдалина не может больше жить без меня, она мне сказала об этом, а я ей поклялся, что всегда буду принадлежать ей. Почему я должен делать ее несчастной? В этом мире мы не сделаем больше ничего плохого; мы будем всегда жить как муж и жена, и Пьетро никогда не будет страдать из-за нас». И его лицо прояснялось при мысли о таком счастье; но сразу же, мгновенно, он чувствовал ужас от этой мечты, и ему хотелось кататься по земле, сдвинуть скалы, кричать небу о своем грехе, биться головой о камни, чтобы все забыть, чтобы избавиться от желаний и воспоминаний.
С наступлением вечера его одолела грусть и непреодолимая слабость. Он начал смотреть на горизонт, в сторону Нуоро, с желанием вернуться и еще раз увидеть Магдалину, увидеть хотя бы издалека, хотя бы пожать ей руку, хотя бы склонить голову ей на грудь и заплакать как ребенок.
— Я иду, иду, — бормотал он, как в ту ночь, когда жар свалил его поддеревом. — Я иду, иду.
Он чуть было не тронулся в путь, но, сделав первый шаг, понял, что им двигало не только желание издалека увидеть Магдалину, но и смертный грех, дьявол, жаждущий его повторного падения.
«Куда ты идешь, Элиас Портолу? Неужели ты не мужчина?» И он не пошел; но он испугался самого себя и своей слабости; и ему пришла в голову мысль броситься в ноги отцу, признаться во всем и молить его:
«Свяжите меня, отец, заприте между двух скал, не дайте мне уйти, не оставляйте меня одного, помогите мне побороть дьявола».
«Ну нет, он убьет меня, если я скажу ему это! — думал он потом, — и будет прав, раздавив меня ногой, как лягушку».
Несколько дней он боролся так с самим собой, после того как он победил себя в первый вечер, в последующие дни победа давалась ему уже не так тяжело, и он не вернулся в Нуоро. Но силы покидали его, смертельная тоска не оставляла его ни днем ни ночью: он чувствовал, что если он возвратится в город и снова увидит Магдалину, то не сможет больше противиться искушению.